Магус - Владимир Аренев Страница 17

Фантин кивает и смотрит исподлобья, готовый, едва заметит малейший признак чародейства, к обороне. Дурачок! Если бы Обэрто захотел…

— Слушай же. Каждый из нас соразмеряет свои поступки с тем или иным высшим эталоном. Конечно, даже за один день мы совершаем множество поступков — но для самых обычных из них, самых несложных существуют с детства объясненные, вросшие в нас понятия о правильности.

— Мессер, нельзя ли попроще? Вы же не в Академии каких-то там искусств изъясняетесь!

— Попроще? Вот, скажем, откуда ты знаешь, что, не задержав дыхание, нырять в воду опасно?

— Да в детстве однажды… проверил.

— А, к примеру, не проверял ведь, что… ну, что пить кипящую смолу не следует?

— Да ведь ни к чему. Это ж каким cretino надо быть!..

— А когда решаешь, что на завтрак выбрать?

— В кошелек заглядываю. Он самую правильную подсказку дает.

— А когда решал, что нужно помочь матери по хозяйству?

— Я ведь, мессер, не среди зверей рос, среди человеков. Как вести себя подобает — знаю, обучен.

— А с чего ты взял, что обучен правильно? Других, например, по-другому учили поступать.

— А Святое Писание на что?! Кто по нему не живет, разве может… — Он вдруг понимает что-то и замолкает. Долго смотрит в пол, растерянно качая головой, наконец поднимает взгляд на магуса. — Вот вы к чему вели, мессер! Про заповедь нумер не помню какой — про «не укради» напомнить решили? Я ж говорю: проповедь!

— Ты веришь в Святое Писание и так пренебрежительно отзываешься о проповедях? — Обэрто не скрывает иронии. — Но и к Святому Писанию, похоже, у тебя совсем не канонический подход?

— Хотите в еретики меня записать?

— Хочу на твой вопрос ответить. Попроще, как и просил. Когда ты решаешь, как поступить в ситуации обычной, ты опираешься на знания, правила, законы, заложенные в тебя с детства родителями, вообще людьми, которые тебя окружали. Но разве знал ты хоть что-нибудь о Святом Писании, когда сделал первый вдох? Нет, однако тогда тебя по жизни вела твоя душа. Уже тогда законы Божьи были вложены в тебя.

— Эк вы! — не выдерживает Фантин. — Прям как по писаному строчите.

Магус улыбается, чуть покровительственно, но дружелюбно:

— Ты не первый, кому приходится объяснять, что к чему, и доказывать правоту нашего ордена.

— Первым были вы? — простодушно уточняет «виллан». — Вы уж простите, мессер, но похожи вы сейчас на проповедника. Причем на такого, который сам не уверен в том, в чем убеждает других. Что человек от рождения наделен душой, известно каждому. Из Священного Писания, если вам вдруг захочется об этом спросить. А что в жизни следовать Его заповедям не всегда и не у всех получается — думаю, вы и сами об этом знаете.

— А почему, как ты думаешь?

— Греховны мы по природе своей. Ну и мир не совершенен, поскольку осквернен сатаною. Тут бы хоть половину заповедей не нарушить!

— А законы человеческие, не Божьи? Зачем они, по-твоему, нужны?

— Думаю, чтоб примирить природу человеческую, греховную, с душою его. И с заповедями, наверное. Хотя вам, — добавляет после паузы, — все ж видней, вы ученый.

— Да нет, ты правильно сказал: чтобы примирить в нас две природы: небесную и земную. Но когда ты решаешься нарушить заповеди и земные законы, что тобою движет?

Фантин краснеет.

— Хотите вы, мессер, меня обидеть, вот что движет сейчас вами! Только не выйдет. Складно говорите, красиво, правильно. А ногтем ваши слова поддень — краска посыпется! Или закон, скажете, для одних один, для других — другой? Или спорить будете, что нынче, как и прежде: если у тебя есть деньги и власть, можешь на законы земные класть, уж простите за невольный стишок. Вот и приходится другим, кто победнее да послабже, приспосабливаться. Тут не до земных законов, порой — и не до заповедей! — почти кричит Фантин. — От суда мирского бежим, перед судом небесным стараемся грехи отмолить, выклянчить хотя б отсрочку, хотя бы надежду на помилование. А ваша братия так любит отнимать даже ее!

— Мне странно это слышать. Из всех возможных путей, что лежали перед тобой, ты отдал предпочтение тому, который поставил тебя против законов Божьих и человеческих. Потому что он показался самым легким! Но разве Господь обещал, что путь к Нему — именно таков?

— Ваш, само собой, тернистее, мессер! — с сарказмом отвечает Фантин.

— Я живу в согласии с законами. Более того, я служу им — а значит, служу Господу и людям. Ты спрашивал, отчего я не испугался тогда. Ответ прост: это моя работа. Разве тревожен сапожник, когда тачает сапоги? Или венесийский стеклодув, готовя очередную вазу, волнуется более, чем делал бы это любой мастер?

— Ну-у, если он настоящий художник…

— Я не про художников. У тех работа творческая, а у меня — ремесленная. Я не создаю ничего нового, всего лишь занимаюсь поиском тех, кто нарушает законы. Выполняю свой долг по мере возможностей. Я — в ладу с законами и небесными, и земными. Поэтому не волнуюсь, не трепещу перед опасностью сверх необходимого: знаю, что правота за мной и закон на моей стороне.

— Говорю же, тернистый у вас путь! Но это я б еще посмотрел на вас, мессер, если б судьба по-другому вами распорядилась. Проще простого о законности рассуждать, когда брюхо сыто и кошелек полон! Вот вы мне за услугу мою, как сговаривались, заплатите, тогда и я, глядишь, беседу такую смогу поддержать на равных… Только, мессер, вы на Циникулли не очень рассчитывайте, ага. У них надобность в вас отпала, уж простите, что сразу не сказал, как-то к слову не приходилось.

— Нашлись перстни?

— Именно что нашлись! Да не просто перстни, а вместе с похитителями! И знаете…

Он не успевает договорить — с улицы доносится гул голосов, слов еще не разобрать, но ясно, что люди чрезвычайно взволнованны. Фантин выглядывает в окно и хлопает себя ладонью по лбу:

— Забыл! Их же сегодня как раз казнят. Через час, на Площади Акаций.

— «Их»? Кого «их»?! Впрочем, неважно. Мне нужно быть на казни, обязательно. Помоги!

— Куда, мессер?! Вы и на ногах-то едва стоите!

— Найди какую-нибудь повозку, найми, я заплачу.

Фантин в отчаянии смотрит на магуса, взвешивая, насколько тот тверд в своем решении, наконец машет рукой и бежит вниз, спросить у Ходяги про повозку. Это потом, по дороге на площадь, «виллан» расскажет Обэрто о подробностях поимки воров. Вот ведь, будет запальчиво восклицать, какая история! Если б тогда ихняя «Цирцея» на мель не села — и это, заметьте, в бухте, где все пути-дорожки, маршруты то есть, известны-переизвестны, где сесть на мель — ну, вроде как в луже утонуть: или в усмерть пьяным надобно быть или совсем не в себе!.. А они, кажется, вполне нормальные, взрослые мужики — ну, эти, с «Цирцеи». Так вот, говорю, если б галера ихняя на мель не села, так и уплыли бы перстни невесть куда. Уж и вы, мессер, не нашли бы их, и никто не нашел. А тут случайность, совпадение, гримаса фортуны: принуждены были остаться, оказались на мели — и в прямом, и в переносном смысле — и решили добычку сплавить, чтобы хоть какую монету за нее выручить. Дурачье! Вот ювелир, к которому обратились, — тот дураком не был, хоть по секрету скажу вам, сам, случается, скупает такое-всякое, ага; но здесь же совсем особый случай, он и обратился (как честный гражданин!) к кому надо. А шкипера послал погулять часок, пока деньги достанет — и уж по возвращении тот угодил аккурат в засаду, а там и остальных труханули, за ними тотчас наблюдение установили — и выяснилось, между прочим, что у боцмана, кока и еще у одного матроса как раз по перстню и имеется. Да у шкипера еще были. Словом, туда-сюда, слово за слово (в застенках кто разговорчивым не сделается?) — признались, голубчики, во всем, как есть признались! А потом уж и «Цирцею» ихнюю в доках внимательней осмотрели и обнаружили — представьте себе! — что морячки не только перевозкой сельди промышляли!.. Не-е, не каперством, хуже, мессер; каперство — все ж таки благородная профессия, хоть и, по-вашему, не слишком законная. Но торговать людьми, живыми людьми!.. Это, доложу я вам, произвело впечатление! Пока вы лежали в отключке, случился суд, обычно они у нас до-олго тянутся, но сей раз, видать, поступил наказ, чтоб без проволочек. Опять же дело прозрачное и младенцу очевидное, какие тут могут быть мнения? — повесить позорнейшим образом, без эшафота, как подлых собак (хотели и без причастия, да фра Дженерозо воспрепятствовал, сказал, чересчур это, не по-христиански и не по-людски). А я как услышал, так и обмер весь: ну, думаю, пропало мое вознаграждение. Если у семьи Циникулли надобность в вас отпадет, значит, и вы мне много не заплатите. Хотел, честно признаюсь, сбежать, да стража эта в доме напротив… потом еще о портретах своих узнал — куда уж, думаю, тут, думаю, одна надежда на вас, что очнетесь и в обиду не дадите. А вы, едва в себя пришли, давай поучать, только душу растравили, ей-же-ей! Теперь сам чуть живой, а на колымаге этой трясетесь — что вы, неужели казней не видывали?! А? Да нет, какие мальчишки, на «Цирцее» самый молодой — года на три меня старше, не иначе. Не возьму я в толк, к чему такие вопросы задаете. Нет-нет, спрашивайте, ежели надобно, за спрос денег не берут, хотя я, признаться, не против бы…