Русич. Последняя битва - Андрей Посняков Страница 16

Иван улыбнулся:

– Это с чего ты так решила?

– А ты вчерась долгонько перед стенкой, где оружье развешено, стоял. Видать, выбирал что-то. И саблю отдал поточить, и детушек перед сном целовал, по головам гладил – куда как дольше, чем прежде. Видать, собрался куда…

– Собрался, люба, – серьезно кивнул Раничев. – Разве ж от тебя чего скроешь?

Боярыня, вздохнув, одела саян.

– Мавря напророчила?

– Она самая…

– Снова смерти детушкам нашим ждать? – Понизив голос, Евдокся опустила ресницы. – Господи… Опять! Это все проклятые перстни, давно говорила – выкинул бы ты их!

– Эти-то выкину, – невесело усмехнулся Иван. – А другие? Вернее – другой?

– Что, опять объявился?

– Скорее всего. – Раничев задумчиво наморщил лоб.

– И куда?

– Сперва – в Литву, потом – в Орденские земли.

– В Ливонию?

– Нет, к тевтонцам.

– Немецкую речь ведающих возьми, – жестко сжав губы, посоветовала Евдокся.

Иван с восхищением посмотрел на жену: да, эта женщина вовсе не была избалованной боярышней, какой на первый взгляд казалась, многое ей пришлось пережить, многое – и унижение, и плен, и ощущение близкой и неизбежной смерти.

– Немецкую речь ведающих? – Раничев одобрительно кивнул. – Это дело. Как бы вот только отъезд обставить, чтоб и тайно, и вроде бы с благословения князя? Слухи ведь поползут разные, гадать будут – куда да зачем поехал.

– А ты с Хвостиным поговори, – подумав, предложила боярыня. – Помнишь, они с князем тебя в Гишпанскую землю отправили? Так и здесь можно сделать: вроде бы не тебе, а им надо.

– Ай, женушка! – снова восхитился Иван, схватил супругу на руки, закружил. – Ай да умница! А ведь и вправду неплохо придумала. Чтоб им – князю и Хвостину – казалось, что это они меня посылают. Оттого ко мне самое благоприятствование будет: и усадьбу оборонят, и наветам игумена не поверят, и денег дадут. Хотя деньги у меня и у самого, слава Богу, водятся, впрочем, лишними они не бывают. Умна, умна, боярыня Евдокся! Завтра же… нет, сегодня, в столицу отправлюсь, чую, поспешать следует – время дорого.

Выйдя из горницы, Иван подозвал слуг, велев седлать коней да готовить в дорогу припасы. Слуги забегали, завозились, кто побежал в подклеть, по амбарам, кто уже выводил из конюшни коней. Верный Пронька, завидев боярина, подбежал к крыльцу, осведомился с поклоном:

– Далеко ль собираемся, господине?

– В Переяславль.

– Ого! Путь-то не такой уж и близкий. Кольчужицы да шеломы надобны?

Раничев насмешливо посмотрел на парня:

– Ну ты даешь, Проня. Конечно, надобны! Иди, настропали всех – пусть поскорей собираются.

Сконфуженно поклонившись, Пронька побежал на задворье. Поднялся гам, который почему-то всегда сопутствует сборам, какими бы быстрыми они ни были. Суетились, перекрикивались слуги, звенели кольчуги, предчувствуя скорый поход, радостно ржали застоявшиеся в конюшне кони.

Иван взирал на эту суету с мрачным удовлетворением истинного феодала. Что и говорить, нравилось, когда по одному твоему слову приходят в движение десятки, а то и сотни людей, и все – каждый на свой манер – стараются добросовестно выполнить указанное. И не из страха наказания, нет – уважения и любви ради.

Собрались быстро. Солнце еще на полдень не повернуло, а уже, наскоро перекусив, выехали. Хорошая весна выдалась в этот год – ранняя, солнечная, сухая. Еще в марте задули теплые ветры, принося дожди и теплую влагу. Быстро стаял снег, дожди кончились, и теперь вот жарило, хотя по утрам первая травка все ж еще покрывалась иногда серебристым морозным инеем. Рановато еще было пахать-сеять, однако все к тому шло. А главное, дороги, дороги подсохли куда как раньше обычного – вполне приятственно было ехать, тем более, возов с собой не взяли, припасы да подарки везли в переметных сумах.

Сидя в седле, Иван с удовольствием посматривал по сторонам. На излучину реки, на поросшие свежей травою луга, на освобожденные от снега пашни, на березовую рощицу – давний предмет спора с Ферапонтовым монастырем – белоствольную, с набухшими почками. Еще немного – и проклюнутся, высунутся на свет Божий клейкие березовые листочки.

Раничев улыбнулся, вспомнив лето, деревню, куда, еще будучи школьником, ездил отдыхать на каникулах. Не секрет, любой горожанин всегда относился к деревне предвзято, и, надо сказать, основания к этому были всегда. Мир деревни – аграрный, а аграрное общество всегда живет кланами. Отличие – «свой» – «чужой» – всегда прослеживается четко. Если деревня маленькая, то «чужаки» живут в соседней, точно такой же, деревне – с ними дерутся, про них обидные побасенки рассказывают. Если деревня побольше, скажем, тот же поселок, точнее – выросшая в хрущевские или брежневские времена центральная усадьба колхоза – так и там те же кланы, из бывших деревень. «Своим» доверяют, их поддерживают и словом, и делом, «чужих» же, даже живущих на соседней улице, в соседнем доме – не грех и обмануть. Что и говорить о дачниках, которые всем чужие, если не принадлежат, в силу рождения, к какому-нибудь местному клану. Городским жителям – даже потомкам бывшим деревенских, коих в провинциальных городках большинство, трудно понять всех сельских условностей и хитросплетений. Раничев, уже во взрослую пору, как-то пытался снять на лето небольшой домик, даже объявления вешал в поселке. Объявления регулярно срывали – ну тут причина была понятная, тривиальная зависть, весьма характерная для деревни, а когда кто-то все-таки позвонил, то долго выяснял по телефону – кто хочет снять, да откуда взялся. Казалось бы – какая тебе разница, кто? Ты желаешь свою хибару сдать, я – снять достаточно рафинированные товарно-денежные отношения, что тут мудрить-то? Оказывается, нет, не все так просто. Дом – если и сдавать, так в первую очередь – представителю клана, пусть даже и дальнему, но только не чужаку. Кондовая деревенская глупость, даже с некоторыми элементами потлача, как у северо-американских индейцев. Жизнь по принципу – «Я могу!». У меня есть старая избенка, а у тебя нету, но я ее тебе не сдам, хоть она мне и без надобности – «пусть будет!». Владеть совершенно ненужной вещью – ненужной тебе, а нужной кому-то – о, как это сладостно! Захочу – сдам, захочу – не сдам. А деньги? Да черт с ними, не жили богато и не фиг начинать. Вот такие вот дурацкие рассуждения. А потом сидят в нищете, власть ругают. И это уже не говоря о повальном пьянстве. Впрочем, и здесь тоже все тот же первобытно-общинный потлач – «я могу!». Я столько водки выпить могу, сколько ни один сосед мой не может, значит, я удалее, сильнее его, лучше! А что сосед при этом много работает и соответственно куда как лучше живет, так это все потому, что он куркуль проклятый! Это вот они, пьяницы да лентяи, про «своих» так. А кому приезжему, переселенцу, по местным меркам – «богатенькому куркулю» – могут и дом спалить, особенно – недавно выстроенный да красивый. «Я могу!» Запросто!

Такие вот настроения тысячелетиями в деревнях царят – аграрное общество меняется медленно и очень изменений не любит. Вот и здесь, у Ивана в вотчине, казалось бы, что делить? Однако – три деревеньки: Обидово, Чернохватово, Гумново. А значит – три клана. Правда, общий враг – обитель их сплачивала, да боярин Иван Петрович сохранял порядок властной рукою. При нем не забалуешь, попробуй-ка «я» свое дурное покажи! Одно дело – умом, ученостью, рачительностью и праведно нажитым добром хвастать, другое – тупостью непроходимой. Дураки не должны слово иметь – так Иван считал, так и делал. Старост деревенских Раничев всячески привечал, уважение и даже почет оказывал – что у тех в головах отпечаталось – не гумновсике они, не обидовские, не чернохватовские – а все вместе! Один за всех – все за одного. Ну-ка, напади тать лесной на Гумново – и чернохватовские, и обидовские, как один, плечом к плечу встанут. Такую политику Иван поддерживал, так и остающимся – Никодиму Рыбе, Хевронию, Лукьяну, наказывал. Лукьян, кстати, рядом скакал – рад был с сюзереном в столицу проехаться. С тех давних лет, когда знал его Иван еще смешным белоголовым подростком, возмужал Лукьян, силой налился, важностью – умелым стал воином, деловым и знающим командиром, строгим, но справедливым. За это Раничев его ценил – приблизил к себе, землицу с крестьянами дал в поместьице. Пусть небольшое, но свое. Так, в одночасье, сделался Лукьян своеземцем – мелким дворянином, человеком служилым – и служил не князю, а тому, кто землю дал из своей вотчины – боярину Ивану Петровичу Раничеву. Ехал вот теперь Лукьян рядом с Иваном Петровичем, почтительно боярина слушал.