Взгляд сквозь пальцы - Елена Арифуллина Страница 13

Час от часу не легче. Еще с возмущенными родителями разбираться. Как ей объяснить, что от любви действительно глупеют, а в детском саду в особенности.

– Кать, у нас диагнозами не бросаются. Ты лучше поговори с ним, а потом расскажешь, что обсуждали и как, мне тогда легче с ним работать будет. Только не дерись, а разговаривай спокойно и внимательно и все запоминай. Хорошо?

– Ага! А что вечером будем есть?

– Что приготовим, то и будем. Ты что хочешь?

– Картошку жареную!

– Ну тогда пойдем купим картошку. Вы с Дашкой почистите, я порежу и поджарю. Идет?

– Идет!

Девчонки чистили картошку (Катька – с привычно высунутым от старания кончиком языка), я мыла посуду и контролировала процесс, приговаривая: «Тоньше срезайте, тоньше», думая, что в моей речи проступают бабушкины интонации. Подумаешь, всего-то тридцать пять лет прошло с тех пор, как сама вот так же чистила картошку. Только я не высовывала язык, а подпирала им щеку изнутри.

Родители дома бывали мало. Растила меня бабушка, мать моего отца. Она гуляла со мной во дворе и в парке, учила всему, чему считала нужным, читала мне вслух и отвечала на бесконечные вопросы.

– Баб, а папа на работе?

– Ну а где еще, по-твоему?

– А давай к нему сходим?

– Не пустят, там стерильно.

– А как это?

– Очень чисто, чтобы все хорошо заживало.

– А мама с ним?

– Ты же знаешь, она ему инструменты подает.

– А они сегодня вернутся?

– Закончат операцию и вернутся – только поздно, если она сложная. Не болтай, чисть картошку давай… Шкурку потоньше срезай, сколько раз тебе говорить?

На бабушку я взирала с почтительным страхом. Она совершенно не походила на обычную, нормальную бабушку, как на картинках в книжке «Красная Шапочка». И на всех бабушек, которые гуляли с внуками во дворе, – тоже. Она не была полной, уютной, с румяными щеками и доброй улыбкой, с узелком седых волос на затылке, в цветастом халате и тапочках. Все было наоборот. Бабушка Стефа, маленькая, прямая – «как шомпол», говорила она о себе, – с черно-седой гривой жестких волос, подрезанных ниже упрямо вздернутого подбородка, с выпуклыми серыми глазами и горбатым носом, походила на сову. А еще на свою фотографию почти двадцатилетней давности. По крайней мере то платье, в котором ее сфотографировали, лежащее в стенном шкафу, она могла надеть и сейчас.

– Три пуда было, три и осталось, никакой усушки-утруски, – говорила бабушка.

– Баб, можно я твое платье надену?

– Бери, только на подол не наступай. Крепдешин хороший, прочный, но старый… как я…

– Баб, ты же совсем не старая!

– Ладно тебе… Бусы дать?

– Да! И шляпку!

Бабушка умела все, могла все, знала все. Родители были где-то далеко, на операции, на работе, а она всегда со мной, рядом.

Всю жизнь бабушка Стефа проработала акушеркой. Единственный сын – хирург – был для нее смыслом жизни, предметом гордости – всем на свете. А для него смыслом жизни оставалось его дело – хирургия. Это безоговорочно признавали мы все: мать, бабушка и я.

Я росла, зная, что работают – в больнице, госпитале, роддоме, клинике. О том, что бывает другая работа, я слышала, но не очень верила. Ведь даже тетя Крыся, закадычная бабушкина подруга, и та работала в роддоме. Его они и вспоминали, когда тетя Крыся заходила к нам. Они с бабушкой пили кофе, играли в «ведьму» или «пьяницу» и говорили про поворот на ножку, про тазовое и поперечное предлежания и про другие непонятные, но интересные вещи. Иногда они переходили на какой-то другой язык, который я не понимала, шипящий и поскрипывающий, хохотали как девчонки и толкали друг друга локтем в бок.

Тетя Крыся была бабушкиной ровесницей, но называла я ее только так («Все молодится, вот уже тридцать лет!» – пояснила мне бабушка).

Я оскандалилась, закричав: «Баб, там тетя Крыся пришла!», когда услышала это имя впервые.

– Стефа, ты слышишь, что дите говорит?

– Олька, надо говорить «тетя Кшися».

– Я и говорю «тетя Крыся!».

Они посмеялись и пошли пить кофе с печеньем. А мне потом бабушка прочла лекцию:

– Надо говорить «тетя Кшися». Ее зовут Кристина Яновна. Поняла?

– Кристина – значит Крыся!

– Лайдак, а не ребенок! Она полька, по-польски правильно так.

– А что такое «полька»?

– Есть такая страна – Польша, там живут поляки. Она полька, как и я.

– А папа?

– Он наполовину поляк, наполовину немец.

– А мама?

– Мама татарка.

– А я?

– А ты русская.

Все это с трудом уместилось в моей пятилетней голове. Тетю Кшисю я еще долго называла Крысей, но тут же исправлялась под бабушкиным взглядом. Некоторые слова из этих бесед я запомнила, но когда спросила у бабушки, что они значат, та поперхнулась и велела их забыть – не позорить семью и не позориться самой.

– Понимаешь, в роддоме, э-э-э… разные вещи случаются, и слова тоже разные бывают, плохие…

– «Пся крев» – тоже плохое слово?

– Олька, я же тебе сказала! Плохое, забудь и не вспоминай больше!

– Хорошо, баб.

Другие слова плохими не были, но оставались непонятными. Например, что такое «тазовое предлежание»? Что такое таз, я знала хорошо. Коричневый, эмалированный, он жил в ванной. Когда-то в нем купали меня, а сейчас замачивали белье и потом выносили развешивать на улицу. Я гордо шествовала рядом, с ожерельем из прищепок на шее, достававшим мне до колен, и чувствовала себя взрослой, необходимой, подавая прищепки отцу. «Прямо в руку, как мама», – говорил он.

Развешивать белье – это была его работа, одна из немногих, которые он выполнял по дому. Все определялось словом «руки!». Руки нужно беречь, их нельзя случайно порезать, повредить или сильно запачкать. Как-то мы втроем выбрались в зоопарк. У вольера с обезьянами отец наступил на обертку от мороженого, поскользнулся и упал, но, падая, успел сжать кулаки и сунуть их под мышки. Два ребра треснули, но руки остались целы и невредимы.

А третьей рукой для него была жена – моя мать. Такое бывает у хирургов, когда женятся на операционных сестрах, анестезистках, которых видели в деле, с кем скользили по кромке и выскальзывали обратно вместе с третьим – тем, кто лежал на операционном столе. Как было у них, я не знала. Просто видела, что они понимают друг друга с полуслова и полувздоха. Я воспринимала их как одно целое, да они им и были.

Когда я подросла и стала задумываться над тем, что меня окружало, то поняла: отец и мать совершенно разные. Он – высокий, худой, длиннорукий и длинноногий, с угловатым лицом и жесткими светлыми волосами, всегда торчащими вихрами. Она – невысокая, плотная, смуглая и круглолицая. Гладкие блестящие черные волосы она собирала в низкий узел, потом подстриглась под пажа. Отрезанная коса лежала в ящике туалетного стола, аккуратно уложенная в коробку из-под духов «Голубой ларец». Иногда мне разрешалось достать ее, подержать в руках. Я прикладывала ее к голове, перекидывала на грудь и воображала себя Василисой Премудрой.