Птицелов - Юлия Остапенко Страница 11

В другое время. В другой жизни, наверное. А сейчас он чувствовал только злость: на себя — за то, что мёрз, и на других — за то, что ныли, как бабы.

Адрик поймал его взгляд, натянуто улыбнулся, протянул фляжку:

— На вот, хоть промочи горло перед дракой. Не повредит.

Марвин несколько мгновений смотрел на него, не мигая, потом снова отвернулся. Адрик выругался.

— Да что с тобой такое, Ледоруб тебя раздери! Ты с самого начала похода сам на себя не похож! Девку себе постоянную завёл, что ли?

— Адрик, заткнись! — в третий раз предупредил сидящий рядом Петер. — Сказано тебе…

— Да что мне сказано! — вскипел тот. — Что вы все шикаете на меня?! И ты, и Рой, да каждый второй мне говорит, чтоб я оставил Фостейна в покое. А я в толк не возьму, что сделалось с этим бравым головорезом, с которым мы в кампании сэйра Филипа так славно тешились! Как лучников тогда пощекотали! А тех двух девок из усадьбы помнишь, Марвин? Эй, ты слышишь меня вообще? Или тебе в драке мозги поотшибло? Или ты, может, на меня обиду какую затаил?

— Ты тут ни при чём, — снова осадил его Петер. — Он со всеми такой после Балендора, и лучше…

Грохот перевёрнутого котла прервал столь неосмотрительно начатую речь. Похлёбка, мгновением раньше побулькивавшая в котелке, с шипением выплеснулась в огонь, пламя рванулось вверх.

— Ты что, очумел?! — вскакивая, заорал Адрик — и осёкся, когда вырванный из ножен меч Марвина застыл в дюйме от горла Петера.

Все смолкли. Пламя возмущённо трещало, нервно подёргиваясь в морозном воздухе. Марвин стоял, застыв, не отводя лезвия от шеи Петера. По носку его сапога расплывалось тёмное пятно пролившейся похлёбки.

— Следующего, кто произнесёт при мне слово Балендор, я убью на месте, — сказал он.

Никто не ответил. Марвин рывком развернулся и, не пряча меча, размашисто зашагал в сторону поля. По лагерю уже трубили сбор.

— Мессер, мессер, постойте, мессер! — причитал оруженосец, прыгая вокруг него, как петух вокруг наседки. Нелепое сравнение внезапно привело Марвина в ярость. Он круто развернулся, схватил одной рукой мальчишку за грудки, притянул к себе.

— Пшёл вон, — раздельно проговорил он и отшвырнул оруженосца прочь. Тот отлетел, раскинув руки, грохнулся наземь. Поножи, которые он сжимал в худосочных ручонках, загремели о мёрзлую землю. Марвин отвернулся и, вскочив на коня, пустил его рысью. Видневшиеся впереди алые знамёна, отмечавшие границу лагеря, плясали перед его взглядом, расплывались красными пятнами, похожими на пятна крови. Эта мысль пьянила Марвина, хотя он не принял ни глотка спиртного. Ему это попросту не было нужно. С того самого дня… в Балендоре… в распроклятом Балендоре.

Рыцари и простые солдаты со всего лагеря понемногу собирались на передовую, но Марвин, как обычно в последние месяцы, шёл одним из первых. Он всегда теперь кидался в бой в первых рядах, и уже через мгновение падал в стремительную круговерть, в которой не было ничего, кроме лязга оружия, яростных воплей и крови, брызгавшей на лицо. И ещё снега — всё чаще в последнее время. Правда, бойня в снегу почти ничем не отличалась от бойни среди зелёной травы. Пока что — а дальше, говорят, земля заледенела настолько, что нога скользит. Но ничего, он уже приказал мальчишке-оруженосцу набить шипы на подошвы его боевых сапог. Хотя это было почти глупо — всё равно во время драки он не ходил по земле, а летал над ней, не касаясь её ступнями.

И, конечно, не умирал.

Марвин пробирался сквозь смешанные ряды солдат, выстраивающихся для атаки; те, кто узнавал его, быстро отступали в сторону, незнакомцы с проклятиями шарахались от конских копыт. Впрочем, в последнее время почти все люди шарахались, едва взглянув ему в лицо. Должно быть, виной тому были две алые отметины, до сих пор полыхавшие на его щеках, словно уродливые клейма — во всё лицо. А то, что их не мог видеть никто, кроме него, не имело значения. Он знал, что заклеймён, — стало быть, знали и остальные. Другой на его месте не смог бы жить с таким позором. Но Марвин был из тех, кто не может с таким позором умереть. Только — смыв. Хотя и не знал ещё как, и от этого незнания ему становилось всё паршивее и паршивее изо дня в день.

Достигнув первого ряда, Марвин придержал коня. Стянул перчатки. В последнее время у него постоянно потели ладони — и в жару битвы, и в холод ночей перед нею. Рука от этого скользила и пару раз чуть его не подвела. Вот и сейчас — стоило ему оголить руки, как от ладоней потянуло паром.

— Эх-х, жарко будет сегодня, — довольно крякнул кто-то рядом с ним. Марвин не обернулся — вместо этого взглянул вперёд. Далеко, почти на самом горизонте, медленно сгущалось тёмное облако: войско герцогини тоже строило ряды. Эта мужеподобная сука, которую среди сторонников законного монарха издевательски звали «мессерой», только что получила подкрепление, а дополнительные войска короля задержались в пути, и с только что обронённым замечанием трудно было не согласиться. В лучшем случае — трое против одного. «Ну да ничего, — подумал Марвин, протирая ладони грязным снегом. — Я всё равно не могу умереть. Увы и ах».

— Что, парень, страшно? — с наслаждением протянул рядом тот же рыцарь.

Марвин наконец обернулся к нему. Пожилой, на унылой тяжелобокой лошади, довольно плохо снаряжённый, небритый и обрюзгший, похожий на старого наёмника — хотя наемнический корпус располагался по левому флангу. Рыцарь криво сидел в седле, крепко стиснув положенный поперёк седла двуручник, и мечтательно смотрел вдаль.

— Мне тоже страшно, — будто смакуя каждое слово, проговорил он. — Вот смотрю я на эту ораву и, веришь, в штаны готов наложить. Это ничего, бывает. Со всеми бывает.

— Я не боюсь, — сказал Марвин.

Рыцарь скосил на него сочувственный взгляд.

— А… Ну, ты, может, и не боишься. Верю, — охотно кивнул он. — Я в твои годы тоже не боялся. Дурак был, думал, что меня убить нельзя…

— А разве можно? — спросил Марвин, роняя с ладоней остатки снега. — Вы ведь по-прежнему живы.

— Это только так кажется, парень, — ответил старый солдат и захлопнул забрало шлема.

Марвин последовал его примеру. И в который раз частая решётка забрала, благодаря которой окружающий мир становился таким обманчиво далёким, показалась ему тюрьмой.

— Равня-а-а-айсь! — заорал вдалеке генерал. Марвин набрал воздуху в грудь, выдернул меч из ножен.

Старый рыцарь снова заговорил, и его приглушённый шлемом голос слышался словно из-под земли:

— А будет жарко, ох, Ледоруб забери, жарко… Хоть погреемся. Вот, помню, когда-то при Балендоре…

Марвин не успел отреагировать на это слово — раздался сигнал к атаке, и ноги, непривычно и сладостно лёгкие без тяжкого веса поножей, сжали бока коня.

Потом все кричали, и он кричал — не зная и не помня, что, крик сам рвался из пылающей глотки. Было холодно, так холодно, что сталь забрала, казалось, примерзала к лицу, и Марвин почти обрадовался, когда одним из тысяч ударов, которые сыпались на него и которыми сыпал он, с него сбило шлем. Его будто выпустили на свободу — он глотнул всей грудью рвущий горло воздух и одним ударом снёс голову тому, кто только что выпустил его из этой тюрьмы. Всё тот же мелкий мокрый снежок тихо опадал на головы, поминутно слетавшие с плеч, а вверху надрывно и нетерпеливо кричали вороны, дожидаясь скорого пира.