Дом дервиша - Йен Макдональд Страница 10

Аднан включает транспондер. На лобовом стекле поверх усмехающегося лица Огюза накладывается карта центрального Стамбула. Огюз на севере, на мосту Султана Фатиха. Расстояния сопоставимые, водительская программа рассчитывает плотность трафика, жокей-приложение генерирует ставки. Улыбка Огюза становится шире. Ему нравятся такие пари.

— Пятьсот евро.

— Восемьсот, — Аднану тоже нравятся такие пари. — И расходы сверху!

В уличных гонках ультралордов Вселенной существует свой этикет: расходы сверху означают, что проигравший оплатит все штрафы, которые придут победителю.

— Да поможет мне стихия воздуха! — кричит Аднан. — Три, два, один!

Он дергает за рычаг рулевого управления и отключает автопилот. Раздается сигнал тревоги, но Аднан игнорирует его и вдавливает педаль в пол. Мотор едва повышает голос, но машина мчится вперед. Соседние машины, движущиеся на автопилоте, нервничают и расступаются, как испуганные цыплята, когда Аднан ввинчивается между ними. Пора оторваться от стада. Аднан Сариоглу хохочет, пробиваясь сквозь пробки. «Ауди» наклоняется в сторону, как мотоцикл, когда Аднан перестраивается из одной полосы в другую. Машины расступаются, как головные волны от русских танкеров. Игра в разгаре. Аднан ощущает, как внутри нарастает гул, гул, который никогда не исчезает, гул в нанотюнингованном двигателе немецкого авто, предназначенного для езды по городским улицам, и в нем самом, пока Айше прижимается к нему в те ночи, когда он проскальзывает домой в темноте, пока она бормочет что-то и открывается его движениям, но сильнее всего этот гул слышен в реве газа, который со свистом проносится по газопроводу на дне Босфора, прямо в мир денег, гул — это сделка, каждая сделка, каждое закрытие биржи. Гул, который ни на минуту, ни на секунду не прекращается. Через семь минут он обгонит Огюза на триста евро и десяток штрафов с камер слежения. Вечером он встретится с главой самого жирного хедж-фонда Стамбула. В пятницу он с грохотом поставит чемодан, полный банкнот, перед риелтором с глазами цвета мочи в его дешевом блестящем костюме из «Лидл» и увековечит имя Сариоглу на водах Босфора. Это игра, всего лишь игра, всегда лишь игра.

Ангел слеп и прикован железным обручем за правую ногу. Вместо глаз — пустые каменные орбиты. Он обнажен и окутан пламенем, удивительно мускулистый и сухопарый, но при этом бесполый. Ангел летит благодаря силе собственной воли, простирая руки, нацеленный, но не отдающий себе отчета, слепой в своей слепоте, сдерживаемый лишь железным обручем. Левая рука слепого ангела тянется к ребенку. Он ощущает его каким-то иным чувством, нежели зрение.

Второй ангел бережно уносит ребенка прочь от этой хватки. Он тоже мужчина, причем уже вполне определенно, но признаки мужественности закрывает нога ребенка. Ангел стоит на ленте из облаков над бескрайним морем и смотрит на своего слепого собрата с выражением непонимания. Ребенок крепко сбитый, невероятно мускулистый, смотрит в сторону и тянет руку в мольбе о помощи. У него очень кудрявые волосы. Ангел-спаситель выглядит как какой-то хлыщ. Вся страсть, вся энергия заключены в слепом горящем ангеле.

— Уильям Блейк. «Добрый и злой ангелы», — говорит Айше Эркоч, склонившись над картиной. — Я люблю Уильяма Блейка. Мне нравится его видение, мне нравится пророческий огонь, который пропитывает его живопись и поэзию, мне нравится полнота его космологии. Я изучала Уильяма Блейка, читала Уильяма Блейка, видела полотна Уильяма Блейка в фолиантах и в Лондоне. В редких случаях мне доводилось продавать Уильяма Блейка. Настоящего Уильяма Блейка. Но это не Уильям Блейк. Это мусор. Бумага не та. Рисовал как будто пятилетний ребенок. Я отсюда чувствую запах побелки. Еще и ошибка в надписи. Это оскорбление для моего профессионализма.

Щеки Топалоглу мелко дрожат от смущения. Айше подумалось, что они похожи на два куска испортившейся печени. Субпродукты на подпорке из широких крестьянских усов.

— Я не хотел вас обидеть, госпожа Эркоч.

— Существует огромная — нет, даже колоссальная разница между предметами «неясного происхождения» и откровенной подделкой с Гранд-базара, [28]— продолжает Айше. — Если я вижу ее, то и покупатели увидят. Они осведомлены как минимум не хуже меня. Это коллекционеры, страстные поклонники, инвесторы, которые искренне любят религиозное искусство, и только его. Им плевать, откуда я взяла тот или иной предмет, главное, чтобы он был подлинным. Стоит только моим покупателям услышать, что я торгую подделками, и в ту же секунду они переметнутся в галерею изящных искусств Анталии или в Сальянскую галерею.

Топалоглу кажется еще более униженным. Дешевый мелкий торгаш с душой продавца ковров, думает Айше. Абдуррахман порекомендовал его Айше как человека, который может достать исфаханские миниатюры. Придется переговорить с Абдуррахман-беем.

— Возможно, мне придется пересмотреть наши деловые отношения.

Теперь он бледнеет. Хафизе, помощница в галерее, любительница подслушивать и совать нос в чужие дела, поспешно ставит его стакан на поднос. Она снова в хиджабе. Айше нужно будет поговорить с ней. Хафизе стала более упрямой в демонстрации своей веры, с тех пор как в старом крыле, где раньше располагалась кухня, начали встречаться члены тариката, группы по изучению ислама. Айше видела, как молодые люди смотрят на нее, когда она вечером закрывает галерею. Они хотят, чтобы Айше убралась вместе с ее идолопоклонническими изображениями. Ага, пусть попробуют. У семьи Эркоч хорошие связи и толстые кошельки.

— Что у вас еще есть? — спрашивает Айше.

Топалоглу выкладывает миниатюры как гадательные карты. У него ослиные зубы, желтые пластинки эмали. От их вида Айше нехорошо. Она наклоняется над миниатюрами, разложенными на столе в отдельном кабинете, и настраивает увеличительное стекло на своем цептепе.

— Они подлинные, — блеет Топалоглу.

И плохонькие, думает Айше, сканируя мазки, окантовку, мельчайшие детали фона. Миниатюры школ Исфахана и Топкапи были работой многих мастеров. Каждый художник специализировался на чем-то одном и всю жизнь совершенствовался в своей области. Были мастера розы, облаков, скал, а также маэстро, который никогда ничего не писал, кроме плитки. Это явно работы учеников. Слишком силен контраст между тщательно прорисованными фигурами и «сырым» фоном. Не развито еще внимание к микроскопическим деталям. Великие миниатюристы, анонимные и идентифицируемые только по стилю, могли нарисовать решетку, оконные ставни, плитку на стене самым кончиком кисти. А это штамповка томов суфийской поэзии, такие мелкие паши и беи скупали целыми полками, чтобы произвести впечатление на своих домашних.

— Мусор. Мусор. Мусор. Все? А что в обувной коробке?

Топалоглу прижимает коробку, наполовину скрытую полой пиджака, к себе. Коробка из-под кроссовок «Найк», модель пятилетней давности, как замечает Айше. По крайней мере сегодня на нем подобающие для такой встречи ботинки, начищенные до блеска. По опыту Айше, обувь может многое сказать о человеке.