Королева Бедлама - Роберт МакКаммон

Давно известно, что лучше зажечь свечу, нежели проклинать тьму, но в городе Нью-Йорке в лето одна тысяча семьсот второе одно другому не мешало, потому что свечки были маленькие, а тьма — великой. Да, существовали назначенные городом констебли и сторожа. Но, увы, зачастую между Док-стрит и Бродвеем эти герои ночи не могли при всей своей храбрости устоять перед зовом Джона Ячменное Зерно и прочих соблазнов, что так маняще доносил до них летний ветерок — будь то звуки шумного веселья из портовых таверн или же пьянящий аромат духов из заведения Полли Блоссом.

А ночная жизнь была — если охарактеризовать ее одним словом — живой. Хотя город просыпался до рассвета под бодрые колокола купеческого и крестьянского труда, много было в нем таких, кто посвящал свои часы отдохновения пьянству, азарту — и бесчинствам, никогда не отстающим на пути от этих беспокойных близнецов. И пусть неизбежен утром восход солнца, но всегда ночь полна искушений. Зачем бы еще этот дерзкий и энергичный, выхоленный голландцами и одетый ныне англичанами город щеголял дюжиной таверн, если не ради общения за непустой кружкой?

Однако молодой человек, сидящий одиноко за столом в задней комнате «Старого адмирала», не искал общения ни с людьми, ни с дрожжами пивовара. Да, перед ним стояла кружка темного крепкого пива, к которой он время от времени прикладывался, но это был всего лишь реквизит, чтобы не выделяться на сцене. Внимательный наблюдатель заметил бы, как вздрагивает и морщится этот юноша, поднося кружку ко рту, потому что проглотить огненное пойло в «Старом адмирале» мог только человек с луженой глоткой. Юноша не был тут завсегдатаем. Его хорошо знали в таверне «С рыси на галоп» на Краун-стрит, но не здесь, у Больших Доков на Ист-ривер, где шептались и постанывали в ночных течениях корабли с высокими мачтами да горели факелы рыбацких суденышек на фоне речных водоворотов. В «Старом адмирале» поднимался кругами синий дым от глиняных трубок, застилая свет ламп, орали гости, требуя эля или вина, пистолетными выстрелами малых войн грохотали по столам игральные кости. И всегда при этом звуке Мэтью Корбетту слышался пистолетный выстрел, выбивающий мозги у… ну, это было три года назад, и лучше не стоит вспоминать.

Было ему всего двадцать три года, но в нем виделось что-то более взрослое. Может быть, его решительная неулыбчивость, или же суровая сдержанность поведения, или умение по нытью костей предсказать дождь не хуже беззубого старика, шлепающего губами над кашей. Если уточнить — не просто костей, а левого плеча и ребер слева — память о битве с медведем по прозвищу Одноглазый. Тот же медведь оставил Мэтью на лбу полумесяц шрама, уходящий под волосы. Доктор в колонии Каролина сказал ему тогда, что дамы любят молодых людей с лихими шрамами, но этот шрам предупреждал, что его обладатель побывал под косой смерти и холод склепа въелся ему в душу. Больше года Мэтью прожил с почти безжизненной левой рукой, и так и жил бы на штирборте все оставшиеся дни, если бы один хороший и весьма неортодоксальный доктор здесь, в Нью-Йорке, не прописал ему упражнения для руки — добровольные самоистязания — с использованием железного лома, утяжеленного подковами. Эти упражнения нужно было выполнять каждый день плюс еще горячие компрессы и растяжка. И наконец настало чудесное утро, когда Мэтью смог сделать круговое движение плечом, а дальнейшее лечение почти полностью восстановило прежнюю силу руки. Так миновали следы последнего деяния Одноглазого на этой земле — но само деяние вряд ли забудется.

Холодные серые глаза Мэтью с крапинками темно-синего — как дым в сумерках — смотрели на стол у противоположной стены зала. Он старался, чтобы это не было заметно — поглядывал время от времени и снова опускал глаза, поводил плечами и опять бросал косой взгляд. Хотя это и было не важно: объект его интереса должен был бы быть слеп и глуп, чтобы не знать о его присутствии, а этот представитель истинного зла ни слеп, ни глуп не был. Нет, зло сидело и вело разговор, смеялось и прикладывалось пухлыми губами к захватанному бокалу с вином, еще смеялось и еще говорило, и шла вокруг игра под бурные выкрики и громкий треск костей, и люди ночи орали так, будто хотели отпугнуть приближающийся рассвет.

Но Мэтью знал: не пьянство и азарт таверны в юном городе с океаном у груди и диким лесом причиной такому дикому веселью. Нет. Причина — То-О-Чем-Не-Говорят. Ужас. Несчастье.

Маскер — вот о чем хотели они забыть в диких пьяных выкриках.

«Что ж, заказывайте новые кружки вина, выдувайте кольца дыма до самой луны, — думал Мэтью. — Войте по-волчьи, смейтесь разбойничьим смехом — все равно вам всем придется идти домой по темным улицам».

И ведь каждый из них может оказаться Маскером, подумал он. Или же Маскер ушел туда же, откуда явился, и его здесь никогда больше не увидят — кто может знать? Уж точно не те глупцы, что в наши дни называют себя констеблями и уполномочены городским советом патрулировать улицы. Мэтью понимал, что они наверняка сейчас не на улице, хотя погода теплая и луна вполовину. Они глупцы, да. Но не дураки, нет.

Он глотнул еще эля и глянул на дальний стол. Синими слоями висел табачный дым, колыхаясь от движений и выдохов. За столом сидели трое мужчин: один пожилой, жирный и разбухший, и двое молодых, похожих на головорезов. Причем головорезов, никогда не трезвеющих, что неудивительно. Мэтью никого из них раньше не видел с разбухшим толстяком. Одеты они были по-деревенски, оба в сильно потертых кожаных жилетах на белую рубашку, у одного на коленях панталон — кожаные заплаты. «Кто они? — подумал он. — И какие дела ведут они с Эбеном Осли?»

Очень изредка и очень мимолетно Мэтью ловил на себе блеск черных глазок Осли, но тут же голова в белом парике отворачивалась от него, и продолжался разговор с двумя младшими. Посторонний наблюдатель, глядя на худощавое лицо молодого Корбетта с выдающимся подбородком, на его озаренную свечами бледность и непослушную копну тонких волос, вряд ли догадался бы, что перед ним крестоносец, чья миссия — постепенно, вечер за вечером, — переходила в одержимость. В своих коричневых башмаках, серых панталонах и простой белой рубашке, несколько обтрепанной на вороте и манжетах, но тщательно выстиранной, он был с виду вполне под стать своему занятию: клерк магистрата. Конечно, магистрат Пауэрс не одобрил бы эти ночные странствия, но Мэтью не мог не совершать их, поскольку самым глубинным желанием его сердца было увидеть Эбена Осли на городской виселице.

Осли отложил трубку и придвинул к себе настольную лампу. Его сосед слева — темноволосый мужчина с глубоко посаженными глазами, лет на девять или десять старше Мэтью — что-то говорил тихо и серьезно. Осли — жирная свинья с выставленной челюстью, лет этак хорошо за пятьдесят — внимательно слушал. Наконец он кивнул и полез в карман своего сюртука вульгарного винного цвета — кружева задрожали на надувшемся брюхе. Белый парик на голове Осли украшали тщательно завитые локоны — возможно, в Лондоне это было современной модой, но здесь, в Нью-Йорке, — украшением хлыща. Из кармана Осли вынул обернутый лентой свинцовый карандаш и блокнот, который Мэтью видел у него уже не первый и не десятый раз. Обложка была украшена узором в виде золотого листа. Мэтью уже размышлял, не являются ли для Осли записи в блокноте такой же страстью, как ломбер и триктрак, владеющие умом и кошельком этого человека. С мимолетной улыбкой он представил себе, что там может быть написано: «Сегодня утром — ломоть хлеба… пару фиг… о Боже, сегодня только маленький кусочек…» Осли послюнил кончик карандаша и стал писать. На странице, заметил Мэтью, появились три-четыре строки. После чего блокнот был закрыт и убран, равно как и карандаш. Осли снова заговорил с темноволосым, а тем временем другой — светло-русый и широкоплечий, с моргающими воловьими глазами под тяжелыми веками — следил за идущей по соседству шумной игрой в кости. Осли широко улыбнулся, и желтый свет ламп честно отразился от его желтых зубов. Группа уже выпивших прошла, спотыкаясь, между Мэтью и предметом его интереса, и как раз в это время Осли и его спутники встали и потянулись за шляпами к стенным крюкам. Треуголку Осли украшало алое перо, у темноволосого оказалась кожаная широкополая шляпа, а у третьего — обычная шапка с коротким козырьком. Все трое направились к стойке владельца платить по счету.