Окно в Европу - Михаил Ахманов

Хайло Одихмантьевич, десятник княжьей стражи, гулял, как обычно, в «Золотом усе», что напротив пивной «Шунтельбрахер». В пивной угощали лишь германским пивом и сосисками, а «Ус» был заведением куда солиднее, кабаком и одним из лучших на Торжище. Стоял он на равном удалении от Зимнего дворца, где Хайло исполнял служебный долг, оберегая батюшку-князя, и от Малого Скобяного переулка, где он квартировал в хоромах Нежаны, нынче его супруги, а в прошлом – вдовы помершего от чахотки купца Афанасия Никитина. Очень удобное место – к дворцу близко и от дома недалеко. Любую из этих дорог Хайло мог одолеть в каком угодно состоянии, даже ползком. Хотя, конечно, пред светлые очи государя Владимира, да и к Нежане тоже, являться на карачках не пристало.

Но до карачек Хайло напивался только дважды в год, отмечая события юности, что прошла в чужих краях, далеких и знойных, у мутной реки Нил, совсем не похожей на чистый светлый Днепр. Крепко пил Хайло в тот день, когда, считай, родился заново – сбежал из жуткой ямины в Нубийской пустыне, где ломали камень подневольные людишки. И еще пил по другому случаю, поминая блокаду Мемфиса, прорыв ассирских танков, бои на городской окраине и гибель чезу [1]Хенеб-ка, славного своего командира. В такой день Хайло не только пил, но и ронял слезу в хмельную брагу, требовал, чтобы звали его непременно египетским именем Инхапи, и норовил приложить кулаки к чьей-нибудь морде. Особенно если морда была похожа на ассирскую, с черной бородой в колечках.

Нынче как раз и случился поминальный день. Гулял десятник основательно, сидел у стола с горшками хмельного и закуской, салом, ветчиной да огурцами пряного засола, а напротив и по бокам от него устроились собутыльники: урядник Филимон, латынянин Марк Троцкус и Кирьяк. Филимон числился в приятелях Хайла и был примерно в тех же чинах – следил со своими семью тиунами за порядком на Торжище. Марк Троцкус, римский уроженец, считался в Киеве грамотеем, служил толмачом в Посольском приказе и пописывал статейки в либеральную газету «Днепр широкий» и в совсем уж крамольную «Народная воля». Что до Кирьяка, тот был просто Кирьяком, бобылем-забулдыгой и соседом, ютившимся рядом с хоромами Нежаны. С Филимоном стоило выпить, с Марком – поговорить, а Кирьяку полагалось в беседу не лезть, пасть разевать только на брагу и иногда поддакивать. Так они и сидели вчетвером, еще не набравшись до кондиции, а лишь слегка захмелев.

– Правильный мужик был Хенеб-ка. Для своих – отец родной, для супротивника – лев рыкающий, – сказал Хайло, вытирая скупую слезу. – Про такого бойца в Египте говорили: сбежишь от него в пустыню, а он уже там, и ножик наточен. Жаль, повоевал я недолго под его началом…

Десятник поник головой и потянулся к кружке.

– А велика ли там пустыня? – спросил урядник Филимон, оглаживая бороду.

– Поболе нашего княжества будет, – отозвался Хайло.

– Тут ты, братан, не прав, – заметил образованный Марк Троцкус, почесывая свой крючковатый римский нос. – Если ваши киевские земли сложить с новеградскими и суздальскими, да Волгу прибавить, Зауралье и Сибирь, да еще Полночные Края, выйдет куда побольше, чем Египет. Даже в пору расцвета, при первых Рамсесах, таких территорий у них не…

– Ррамсес дррянь, дррянь! – заорал попугай, перебив латынянина. – Фарраон куррва!

Попугая Хайло привез из жарких краев, когда вернулся на родину. За пеструю говорящую птицу – этакое диво! – давали ему сто и двести кун, но он в ответ бурчал, что друга не продаст ни за серебро, ни за злато. Сейчас попугай приплясывал на спинке скамьи и косился на стол, ожидая чего-нибудь повкуснее огурцов и сала.

– Правильная мысль, – ничуть не обидевшись, что его прервали, сказал Марк. – Пора уж всех фараонов, царей и прочих владык отправить на свалку истории!

– Это как же, и нашего князь-батюшку туда?… – заломил бровь урядник. – Это с чего бы?

– Во имя прогресса и социальной справедливости, – пояснил Марк.

– Государя Владимира – на свалку? Это крамола! Ты, бритая римская харя, говори, да не заговаривайся! – с угрозой произнес Филимон. – Не то свистну моих тиунов и велю горячих всыпать по голому заду!

– Я из Посольского приказа, и значит, лицо неприкосновенное, – отозвался Троцкус. – Что мне твои тиуны?

– Что тиуны?… А к ребяткам Соловья-разбойника не хошь? Те на рожу твою глядеть не будут, прикосновенная она или нет. Раз крамольник, сунут в мешок, камешек положат и бросят в Днепр. Поплаваешь, паскуда!

Хайло поморщился. Соловей и его молодцы были из сыскного ведомства, и в охранных сотнях их не очень жаловали. Гадюки, живодеры! Их бы самих с камешком и в Днепр!

– Пусть я паскуда, а ты – держиморда, прислужник угнетателей, – сказал латынянин. – Клянусь Юпитером, наступит час и трудовой люд тебе это попомнит!

Урядник побагровел, вцепился в бороду обеими руками и стал приподниматься. Но разгоравшаяся ссора Хайлу не понравилась. Он грохнул кулаком по столу и прорычал:

– Не шкубаться в мой поминальный день! Ты, Филя, не бухти, не грози Соловьем и тиунами, а ты, Маркуха, кончай эту… как ее… ахитацию. На Кирьяка гляньте! Пьет мужик, и все молча!

– Ммм… – подтвердил Кирьяк.

На их стол озирались. Не так уж людно было в кабаке, но все же кое-какой народец тут присутствовал: у стойки пили медовуху два купца, по виду суздальцы из новых русских, в углу княжий дружинник трапезовал щами, а еще заглянули молодцы с Торжища – пропустить по чарке да закусить грибным пирогом. Кроме них имелась компания мрачных и дюжих мужиков-кожемяк. Этих старый Кныш, хозяин заведения, усадил подальше, под деревянным ликом Перуна, с другого края стойки, хотя и оттуда пованивало от кожемяк изрядно. Но Хайло терпел. Кожемяки были незаменимы, когда придет пора размяться.

Десятник представил такую потеху и подмигнул Перуну. Бога вытесали топором без особых затей, зато украсили позолоченными усами. Один ус оторвался во время давней кабацкой драки, зато другой, похожий на желтую сосульку, свисал чуть ли не до пола; по нему и назвали заведение. Кныш не пытался починить усы, а когда ему пеняли на непорядок и неуважение к богам, только вздыхал да бормотал про непосильные налоги и скорое разорение. И то сказать, после хазарской войны и выплаченной дани налоги стали крутоваты.