Московская сага. Тюрьма и мир - Василий Аксенов Страница 20

Зря потеряете время, товарищ Градов. Здесь у нас идет отборабитуриентов с совершенно незапятнанной репутацией. То есть ваша-то личнаярепутация безупречна, ей-ей, лучше не придумаешь, как там сказали... хи... ну,вы знаете где... однако в анкетных данных у вас пятна. У вас странные,нетипичные анкетные данные, товарищ Градов. С одной стороны, ваш дед,медицинское светило, гордость нашей науки, ваш покойный отец, герой ивыдающийся полководец, однако с другой стороны, ваш дядя Кирилл Борисовиччислится в списках врагов народа, а самое главное, ваша мать, ВероникаАлександровна Тэлавер, проживает в Соединенных Штатах, будучи супругойамериканского военного профессора, и вот это, конечно, является решающимфактором... Что стало со мной, думал иногда в пустынный час Борис IV, шляясь покомнатам своей огромной квартиры, где едва ли не в каждом углу можно было найтипол-литровую банку, забитую окурками, батарею пустых бутылок, оставшихся послеочередного мотосборища, пару колес с шипами для гонок по льду или без оных,ящики с промасленными запчастями, свалку одежды, стопки учебников. Как-то неулавливаю связи между собой сегодняшним и тем, позавчерашним, которого мама вхорошие минуты называла «мой строгий юноша». Куда подевался, скажем, мойпатриотизм? Все чаще вспоминаются слова приемного кузена Митьки Сапунова об«извергах-коммунистах». Да я ведь и сам теперь из их числа, вступил тогда, впольском лесу, всех тогда было предписано принять в партию. Нет, я не об этом.Патриотизм – это не партия, даже не коммунизм, просто русское чувство, ощущениетрадиции, градовизм... Что-то такое росло в душе, когда убегал из дома, боялсяне успеть на войну, глупец. Все это растеклось в мерзости карательной службы –вот именно карательной, кем же мы еще были в Польше, если не свирепымикарателями, – все это, понятие «родина», растеклось, осталась тольковнутренняя циничная ухмылка. Никто из парней никогда не ухмылялся при слове«родина», все хранили серьезное молчание, однако у всех по лицам проходил, онзамечал, какой-то отсвет этой ухмылки, как будто сам черт им ухмылялся прямо влица при слове «родина».

А сейчас я просто потерял какие-то контакты сам с собой,вернее, с тем, со «строгим юношей», какой-то трамблер во мне поехал, и я никакне могу вернуться к себе, если только тот «строгий» был я сам, а не кто-тодругой, то есть если вот тот, что я сейчас собой представляю, бесконтачный, споломанным трамблером, не есть моя суть.

Я просто не могу тут без матери, вдруг подумал он однажды впустынный час. Там, в лесу, мне не нужна была мать, а здесь, в Москве, я немогу без матери. Может быть, я тут и кручу сейчас без конца эти моторы, потомучто не могу без матери. Вот эта пожирающая скорость – это, может быть, и естьбессмысленное стремление к матери. Но до нее не добежишь, она в Америке,предательница. Америка – страна предателей, бросивших свои родины. Вот и онатуда убежала со своим длинным янки, которого ненавижу больше, чем ненавиделШевчука. Если бы встретились на поле боя, я бы ему вмазал! Предала эту нашухитротолстожопую родину, предала отца, предала меня. И Верульку увезла. Теперьу меня нет и никогда не будет сестры.

Все-таки еще хотя бы есть двоюродная сестра Ёлочка, думалБорис IV, погоняя свой вермахтовский «цюндап» вдоль Ленинградского проспекта.Киска все-таки какая. Держит меня за стальное пузо нежнейшими пальчиками. Встарину, черт возьми, женились на кузинах. В старину я бы на Ёлке женился.Сейчас нельзя. Сейчас мне больше, может быть, сестра нужна, чем жена.Какому-нибудь дураку наша Ёлочка достанется. Вряд ли какому-нибудьконцентрированному парню, мастеру мотоспорта. Скорее всего, с каким-нибудьболваном-филологом познакомится на абонементных концертах в консерватории.

Было уже совсем темно, когда они подъехали к даче. Воротабыли открыты: старики ждали их прибытия. Борис въехал во двор и остановилсянапротив большого окна столовой, за которым видны были собравшиеся вокруг столаостатки градовского клана: седовласый печальный патриарх, все еще прямая игордая бабушка Мэри, все еще молодая и красивая и донельзя стильная со своейвечной папиросой поэтесса Нина, ну и Агаша, совсем уже как бы утратившаяпонятие возраста и все хлопочущая вокруг стола в постоянном монотоне и все стем же репертуаром, коим мы потчевали читателей двух предыдущих томов: пирожки,капусточка провансаль, битки по-деревенски... Кое-что новое, впрочем, появилосьв ее кружении: временами она стала застывать с блюдом в руках и с философскимвыражением на лице, вытесняющим привычную лучезарную доброту. Казалось, оназадает кому-то немой вопрос: только лишь в любви ли к ближнему заключаетсясмысл человеческой жизни?

Не следует нам также скрывать от читателей, что послестольких потерь в клане Градовых появилось и прибавление, то есть некотороерасширение, если это дефинитивное существительное применимо к лысенькому иузкоплечему, с пушистыми пиросманиевскими усами живописцу Сандро Певзнеру,которого Агаша в телефонных разговорах со старым другом, заместителем директоракиностудии имени Горького по АХЧ товарищем Слабопетуховским, называла не иначекак «то ли муж наш, то ли друг».

Ёлка спрыгнула с мотоцикла. Боря грубовато, как надлежиткузену, хлопнул ее по лопаткам:

– Что-то слишком нежно обнимаетесь, мадемуазель! Где это вытак научились?

– Дурак! – замахнулась она нотной папкой, и у негомелькнуло вдруг нечто немотоциклетное: эх, если бы задержать, ну хоть быповторить это мгновение!

Тоненькая девчонка в таком легком порывистом движении, стаким счастливым и чистым лицом. Он смотрел на нее, словно сам уже не былюнцом, словно сам уже точно знал, что это значит – больше никогда не испытатьвот такого, как сейчас у Ёлки, очарования и ожидания жизни.

* * *