Московская сага. Война и тюрьма - Василий Аксенов Страница 14

Фикус презирал (с тем же успехом можно сказать «презирала»)соседствующий с ним горшок герани. Ну, разумеется, не сам горшок, а куст,произрастающий из горшка. Герань казалась (казался) ему (ей) бездуховной,бессмысленной тварью. Он не получал от нее никаких сигналов. Иногда онповорачивал свои жесткие листья ребром к ней. Все напрасно, никакого ответа. Откомода с вышивками и то больше пользы. Оба растения стояли у окна в квартирестрелка Колымагина, что в Петровской слободе. На подоконнике им соседствовалагнуснейшая слизистая плюха в трехлитровой банке, именуемая «гриб». Этот занятбыл лишь одним – продуцированием сомнительного «сока» на опохмел Колымагину.Фикус вообще отвергал существование «гриба», как отвергали его родственные душиПалеологи залетающих в окна дворца мух с магометанского базара.

Фикус научился смотреть в окно поверх гриба и видеть там то,что ему почти всегда нравилось: кирпичную дорожку к калитке с выломанной доской,два ведра вверх дном на заборе, цинковое корыто с замоченными тряпками, бочку спеском для унылых противопожарных целей, зеленые помидоры, вечной недозрелостьюсогнувшие свои увядшие стебли, проскальзывающих грязненьких мышек – всю этуатмосферу юдоли, заброшенности срединной земли, на которой в некие векинеизвестно почему вдруг возгорелся великолепный ствол огня и произошло слияниедвух его начал – предтропического и предполярного, то есть греков и варягов.

Первое вспоминалось в закатные вечера, когда случалосьредкое в Москве явление и горизонт на западе оказывался чист. Тогда вдруг нечтовесьма отдаленное выплывало: мрачная гордость царевны, всеми оставленной умонастырского окошечка в ожидании кинжала, потом шаги по булыжникам въезда,закат, отсвечивающий в кирасе любимого, вернувшегося с победой из-под Азова.Или с поражением, какая печаль? Важно, что перехватывает под титьками,забывается царство, лишь бы распахнуться перед Рюриковичем, лишь бы продолжитьрод. Освободи, князь! Ведь не сохнуть же моим византийским чреслам вмонастырской келье, ведь не обращаться же при жизни в бесплодную комнатнуюмагнолию, сиречь фикус.

Варяжское же начало растения, естественно, ликовало при видепервого снега, покрывающего дорожку и забор, и открывшейся после падениялистьев плоской шапки потешного дворца.

– Эхма! – восклицал обычно в эти часы стрелок Колымагини, хоть совал в горшок к подножию бывшей магнолии свою цигарку, все же быллюбим, напоминал каких-то выплывающих из-под снегопада отцов или дядьев, иногдадаже и с татарским резвым прищуром.

– Вы бы прекратили совать в растения свой гнусный«Прибой», – проговорила хозяйка, словно прошелестела сухая саранча.

– Жаль, нам не разрешают брать домой табельноеоружие, – ответил стрелок Колымагин. – Бля буду, прикончил бы тебя,бляху!

– С вас станется, урод, алкоголик! – свистела саранча.

– Бля буду, запалю твою хибару! – рычал Колымагин,загоняя хозяйку в угол, выкручивая ей руки и ноги. – Партбилет положу, апокончу с хавирой!

Однажды дом и впрямь полыхнул, а вместе с ним и комнатнаямагнолия. Слияние предтропического и предполярного лишило ее способностиплодоносить, однако она (он) мог (могла) великолепно сгорать.