Эстетика - Вольтер Страница 7

Однажды сошлись в библиотеке лорда Честерфильда флорентиец – литератор, человек здравомыслящий и со вкусом, – оксфордский профессор и шотландец, превозносивший поэму Фингала ^[27], сочиненную, по его словам, на языке Уэльского края, который до сих пор еще употребителен в Нижней Бретани.

«Сколь прекрасна древность! – вскричал он. – Поэма Фингала передавалась из уст в уста на протяжении почти двух тысяч лет и дошла до нас неискаженной. Вот до какой степени истинная красота властвует над умами людей!» И он прочел собравшимся начало поэмы Фингала:

«Кухулин сидел у стен Туры под деревом с трепещущей листвой, его копье опиралось на замшелый утес, щит лежал в ногах, на траве. Кухулин был погружен в воспоминания о великом Карбаре, герое, убитом им на войне. Моран, сын Фитхла, Моран, часовой океана, предстал перед ним.

„Встань, – сказал он, – встань, о Кухулин. Я вижу корабли Сварана, врагам нет числа, и немало героев приближается к нам по черным волнам моря“.

Кухулин с синими глазами ответил ему: „О, Моран, сын Фитхла, вечно ты дрожишь, твой страх умножает число врагов. Не царь ли это пустынных гор идет мне на помощь по равнинам Уллина?“ – „Нет, – сказал Моран, – это сам Сваран, он огромен, как ледяная гора, я видел его копье, оно подобно высокой сосне, ободранной ветрами, щит его подобен восходящей луне; он сидел на прибрежной скале и был подобен туче, покрывающей горы“» и т. д.

«Да, это поистине слог Гомера! – сказал тогда оксфордский профессор. – Но что еще замечательнее, эта поэма напоминает мне образцы высокого древнееврейского красноречия. Мне так и слышатся отрывки прекрасных псалмов:

„Проси у меня, и дам народы в наследие тебе. Ты поразишь их жезлом железным, сокрушишь их, как сосуд горшечника, сокрушишь зубы нечестивых“.

„Всколебалась земля и подвиглись основания гор, ибо разгневался бог на горы и обрушил на них град и горящие угли“» […]

Флорентиец, выслушав с большим вниманием псалмы, прочитанные доктором, и первые строки Фингала, оглашенные шотландцем, признался, что его не тронуло все это азиатское великолепие и что он предпочитает простой и благородный слог Вергилия.

При этих словах шотландец побледнел от гнева, а оксфордский доктор с пренебрежением пожал плечами, но лорд Честерфильд подбодрил флорентийца поощрительной улыбкой.

Раззадоренный флорентиец, чувствуя поддержку, сказал им: «Господа, нет ничего легче, как преувеличивать, насилуя природу, нет ничего труднее, как ей подражать. Я из тех, кого в Италии именуют improvisatori, и без труда могу неделю кряду говорить с вами подобными стихами в восточном стиле, ибо куда как нетрудно выражаться напыщенно, небрежными стихами, отягощенными эпитетами, которые вдобавок, как правило, повторяются, могу громоздить одну битву на другую и рисовать, химеры».

«Как? – сказал профессор. – Вы можете создать у нас на глазах эпическую поэму?» – «Да, но только не разумную поэму, писанную правильным стихом, как у Вергилия, – ответил итальянец, – а поэму, в которой я отдамся произволу мыслей, не заботясь об их упорядочении». – «Бьемся об заклад, что это невозможно», – сказали шотландец и оксфордец. «Хорошо, предложите мне тему», – возразил флорентиец. Лорд Честерфильд предложил историю Черного принца, который, взяв верх в битве при Пуатье, установил мир после одержанной победы.

Импровизатор сосредоточился и начал так:

«О, муза Альбиона, о дух, ведущий героев, воспойте со мною не бесплодный гнев мужа, неумолимого к друзьям и недругам, не героев, коим боги благоприятствуют поочередно, не имея на то никаких оснований, не осаду города, что так и не будет взят, не невероятные подвиги легендарного Фингала, но истинные победы, одержанные героем столь же скромным, сколь отважным, повергшим во прах своим мечом королей, но отнесшимся к побежденным врагам с уважением.

Уже Георгий ^[28], Марс Англии, спустился с высот эмпирея верхом на бессмертном своем скакуне, пред которым самые гордые кони Лимузена бегут, подобно блеющим овцам и нежным ягнятам, что всем стадом, теснясь друг на друга, устремляются в хлев, дабы укрыться, завидев страшного волка со сверкающими глазами, вздыбленной шерстью и пастью, исторгающей пену, который, вышед из тьмы лесов, угрожает стадам и пастухам яростью своих зубов, жадных до крови.

Мартен ^[29], славный хранитель жителей плодородной Турени, Женевьева ^[30], добрая богиня народов, утоляющих жажду водами Сены и Марны, Дени ^[31], который на глазах у людей и бессмертных нес свою голову в руках, – все они задрожали при виде великолепного Георгия, пересекавшего просторное лоно небес.

Голова его покрыта золотым шлемом, украшенным бриллиантами, которыми были замощены площади небесного Иерусалима в дни, когда сей град открылся взору смертных на время сорока дневных оборотов лучезарного светила и его непостоянной сестры, одаряющей своим мягким сиянием ночной мрак.

В его руке грозное и священное копье, которым полубог Михаил ^[32], исполнитель кар, ниспосланных Вседержителем, пригвоздил в первые дни творенья извечного врага мира и Создателя. Самые прекрасные перья ангелов, хранителей престола, отделенные от их бессмертных спин, вьются на его шлеме, вокруг которого царят ужас, братоубийственная война, неумолимая ненависть и смерть, которая кладет конец всем бедствиям и злосчастиям смертных. Он подобен комете, рассекающей в своем стремительном полете орбиты пораженных светил, оставляя далеко за собой след бледного и страшного света, предвещающего слабым людям падение королей и наций.