Картонное Небо. Исповедь церковного бунтаря - Станислав Сенькин Страница 3

Устав от лицемерия, верующие люди входят в депрессию так называемого «выгорания» или же расцерковляются. Некоторые остаются вопреки, поскольку считают, что «быть верным до конца» и есть их жизненный план. Остальные свыкаются со своим положением и даже находят во внутренней эмиграции необходимый для комфортной жизни эмоциональный баланс. Есть и такие, кто, распрямляясь от лицемерия, превращает свою прямоту в средство спасения себя и окружающих. Любой «распрямившийся» опасен для искривлённых, чувствующих в себе потенциал распрямления и желание недоступной ему сейчас правды. Отсюда и отгораживание православных от слов правды, как от лжи. Мы свободны во Христе, – говорят православные. – Вы в рабстве своих страстей. Христос для таких – земной тюремщик, выпускающий отсидевшего свой срок в небесные обители. Мы верим своему тюремщику, потому что он освободит нас. «Распрямившийся» скинул ярмо, благое и лёгкое, чтобы освободиться. Ему легко, но мы в мире скорбны будем, ему многое можно, но сладость его в горечь претворится.

Моя задача как «распрямившегося» – донести этой книгой до читателя простую идею, что церковное бунтарство не является бунтом против создателя, напротив – оно есть живое и спасительное вмешательство духа, когда остальные средства уже не помогают, чтобы пробудить погрязшего в пучине равнодушия и гордыне собственной исключительности верующего человека. В этом смысле бунт против всеобщего лицемерия есть исключительно христианский по духу, это крест, порождающий боль непонимания и преследования со стороны сторонников системного спасения. И для некоторых христиан бунт есть единственное спасительное дело. Дело, за которое он страдает, как христианин, и которое иногда сводит его в могилу.

Считайте, что в этом есть миссия сей книги. Миссия пробуждения верующего от гордыни собственной исключительности и равнодушного отношения к собственной церкви, несмотря на внешние признаки рачительности и праведного гнева в отношении «нечестивцев». Эти нечестивцы (в том числе и автор книги) просто мешают тебе спать. Я постараюсь доказать это.

Означают ли мои слова, что я теперь хочу сделать хорошую мину при плохой игре? Да, именно так.

Я сыграл плохо, а теперь хочу реабилитироваться.

Я упал, но желаю встать. Поскользнулся, сломал ноги и долгое время бредил своей болезнью. А теперь я встал и снова хочу ходить. Это противоречит православному мифу об отпадении сатаны, который, отпав от истины, погрузился в хаос и ад. О моём здравомыслии свидетельствует сам этот текст. Впрочем, со стороны виднее. Если у кого-то по прочтении книги возникнет иная картина и вы сможете сформулировать своё видение – милости прошу ко мне в соцсети.

Сразу же хочу отметить, что не имею намерения оскорблять чьи-либо религиозные чувства. Я не буду говорить, как некие «свободомыслящие», что «настоящие религиозные чувства» нельзя оскорбить. Ещё как можно. Когда я был религиозным человеком – грелся у церковных костров и разделял вместе с другими верующими их пафос, который сегодня именуется этими «религиозными чувствами». Пафос этот – своего рода маячок «свой-чужой». В религии есть самый разный контингент – от неграмотного простецкого люда до грамотных и образованных людей. Но и тем и другим свойственен религиозный пафос. Это есть то самое сердце, возжигать которое учат святые отцы. Сердцу не прикажешь, но можно его постепенно склонять с помощью молитв к «правильным чувствам». После чего уже будет трудно, даже при наличии серьёзных аргументов, убедить ум в ложности религии. Поскольку сердце – сосредоточие эмоциональной жизни человека – будет определять модальность его отношения к миру и к любому спору. Религиозные чувства – они не только пугают неверующих, но и греют самих верующих. В сердце, переполненном чувствами, никогда не совьют гнездо отчаяние или безнадёжность. Это те священные костры, которые верующие должны оберегать от ветра и дождя. Чтобы светильник не угас. Именно поэтому покидающие церковь часто ищут приют у атеистов, у кого есть своё стройное учение и свой антирелигиозный пафос. Кого-то греет этот холодный свет, но не меня. Я по «распрямлении» не пристал к атеистическим берегам и остался христианином по некоторым причинам, о которых сообщу ниже…

Но предисловие уже изрядно затянулось, и пора переходить к самому́ повествованию. Начну с себя – и с самого своего детства, с младых ногтей и советского атеизма. Иначе вам будет не понять.

Писателем я стал рано – шести лет от роду. Родители отдали меня в первый класс на год раньше положенного за пристрастие к буквам – читать я научился еще в три года. Сам. Мать подарила мне букварь, азбуку и показала, как складывать гласные и согласные. До остального каким-то дедуктивным образом дошел самостоятельно и к четырём годам не только сносно складывал буквы в слова, но и бегло читал не по слогам. В детском саду меня садили с книгой читать другим детсадовским, отчего я чувствовал себя отчасти учителем по отношению к своим ровесникам. Советская образовательная система признала меня превосходящим уровень интеллектуального развития других детей своего возраста вундеркиндом. Да, я отставал от одноклассников в физическом развитии, но успешно пытался обогнать их в умственном. Но карьера вундеркинда закончилась быстро.

В первом классе я написал стих и отправил его в газету «Пионерская правда». Стих был настолько политизированным, что редакторы газеты пришли в ужас и не смогли опубликовать его. К стилю претензий не было. Похвалив меня особым поздравительным письмом на гербовой бумаге за ответственную гражданскую позицию и острый слог, они советовали мне быть помягче. Возможно, редакторы не поверили, что стих принадлежит шестилетнему дитяти. Я обиделся и перестал писать на долгие годы, хотя сам факт ответа от газеты учителя воспринимали как несомненную победу. Отсюда, наверное, берет начало моя нелюбовь к дипломатии. «Стать мягче» стало для меня как соврать. Потом я начал писать только уже в старших классах, да и то потому, что не мог не писать. Стишки, большинство из которых не представляют собой ничего особого, поскольку слово обесценивается с каждым годом, какие-то театральные сценки, литературные конкурсы, песни, – все это было в моей жизни, но не подвигало меня на написание настоящей литературы. Потом была журналистика, меня отчасти научили владеть словом, стилем и даже привили какую-никакую грамотность. Вот и всё, что могу сказать о себе до монастырей. Хотя нет – было ещё крещение в двенадцать лет, с которым в мою жизнь пришла надежда. Крестили меня на родине матери в древнем старообрядческом селе Усть-Цильма. У поморцев никогда не было могущественных жреческих кланов и не было крепостного права. Крестили меня в Цильме с погружением, и не поп, а дальняя родственница в день святых первоверховных апостолов Петра и Павла…

Родившись в СССР в самый разгар «застоя», я зорко подмечал детали советского быта. Быт этот был насквозь пропитан культом смерти. Смерть была «живее всех живых». Догматический материализм отметал любую религию, любое заигрывание с вечностью и душой. Человек родился раз и умирает окончательно, но прожить жизнь нужно так, чтобы не было «мучительно больно». Я ребёнком искренне не понимал, как может смерть быть не мучительной и не больной. Родители говорили мне – «вырастешь, поймёшь». Принять подобное было невозможно. Бессознательное не принимает идею вечной смерти, и при навязывании этой идеи обществом в душе индивидуума возникает серьёзный внутренний конфликт. Этот конфликт был спрятан глубоко, но влиял на восприятие мира. Я услышал о смерти в пять лет и до двенадцати лет ходил без надежды. Атеизм – слишком шаблонное мировоззрение. Фактически это простая антиклерикальная пропаганда, базирующаяся на недоказуемом факте небытия Бога. В Советском Союзе она была догматически принятой, что для детского сознания выглядело как настоящий психологический терроризм.