Юрка - Леонард Пирагис Страница 21

Лето близилось к концу.

Сентябрь уже бросил кое-где на зелень деревьев светло-желтый янтарь, и по утрам солнце всходило в прозрачном воздухе более красное, чем обыкновенно.

Жизнь в доме Ихтиарова по-прежнему шла тихо и спокойно. Юрка занял в нем свое место и теперь уже сделался неотъемлемой частью семьи, словно с самого дня рождения не покидал дачи над заливом. Его окружала любовь, нежная отеческая заботливость, и в сердце мальчика почти совершенно изгладились прежняя замкнутость и скрытность.

Временами только навещала его задумчивость: это прошлое иногда, протянув темную руку из-за светлого настоящего, сжимало сердце и заставляло перенестись мыслью на Гутуевский остров или в темный подвал Бородулинской лавры, где обитала тетка. Тяжелым кошмаром были эти минуты, и Юрка со вздохом облегчения отрывался от них.

Непреклонная немка сдалась, видя безукоризненное поведение Юрки. Одна кухарка не могла примириться с ним, и мальчик чувствовал в ней врага, готового на каждом шагу чем-нибудь досадить ему. Правда, теперь она не решалась ругаться при встречах, так как получила изрядный нагоняй от Александра Львовича, случайно услышавшего ее воркотню, но от этого в душе ее поселилось только больше обиды, и глаза глядели на Юрку как глаза хищника, готового задушить свою жертву…

Жизнь шла спокойно и тихо, однако, несмотря на это, Юрка чувствовал себя подчас не совсем спокойно. Какое-то смутное беспокойство овладевало подчас мальчиком, какая-то тревога вспугивала временами его покой, как слабую птичку вспугивает шелест… Привыкший за свою бродяжническую жизнь ко всевозможным казусам, он не мог представить себе, что эта счастливая жизнь будет продолжаться долго, всегда и что никогда уже старая пустая барка не увидит его. Это казалось невозможным его маленькой, измученной уже натуре, и чем больше проходило дней, тем тяжелее ныло в его душе предчувствие, что рано или поздно над его головой стрясется что-нибудь, что порвет цепь счастливых дней.

Было прекрасное сентябрьское утро, когда Юрка, проснувшись, выскочил, по привычке, через окно в сад.

Солнце только что успело подняться над купальней, и румянец его косых лучей одевал в пурпур деревья…

Утро веяло холодком, бодрящим и здоровым, в листве шел гомон и слышалась возня птичек, а в воздухе чувствовался тонкий, чуть уловимый запах осенней прели.

Оправившись от неожиданности, Юрка в один миг очутился возле крепости.

Юрка сбежал по дорожке вниз, к взморью, торопясь осмотреть крепость, сооруженную вчера из глыб камней и плитняка; но едва он добежал до калитки сада, как остановился в недоумении.

Среди камней, сложенных в виде стен крепости, копошился какой-то незнакомый мальчик, разрушая сооружение, с таким трудом сложенное вчера друзьями.

Оправившись от неожиданности, Юрка в один миг очутился возле крепости.

– Ты чего тут? – с негодованием крикнул он.

Мальчик вздрогнул и растерялся на минуту. Однако, приглядевшись внимательно к Юрке, он оправился.

– А какое тебе дело? – вызывающе ответил он.

Юрка вспыхнул. Старое, полузабытое чувство поднялось в душе, что всегда овладевало им в такие минуты. Он сжал кулаки, и угроза вспыхнула во взоре, которым он окинул незнакомца.

– Убирайся отсюда! – сжав зубы, прозвенел он.

– Как бы не так! – бледнея слегка, но тем не менее с насмешкой в голосе отозвался противник. – Жирно будет!

Мальчик был ростом чуть повыше Юрки, но и потощее его. На вид ему было лет тринадцать. Это не могло остановить Юрку: не в его привычках было отступать, и он уже готов был разделаться с нахалом, но тут вспомнилось кое-что навеянное за последнее время и пригасило слегка взрыв злобы.

– Уходи отсюда! – несколько спокойнее предложил он.

В глазах противника блеснуло злорадство.

– Ага, струсил. Слабо́, небось, опорочник! Бродяга, дармоед… Портовая крыса!..

Юрка остолбенел… Ругательства были так похожи на злобную воркотню кухарки, что на секунду ошеломили его… Но вслед за тем кровь бросилась в голову, в глазах помутилось, и он, как дикая кошка, перепрыгнув через стенку «крепости», кинулся на оскорбителя.

Момент – и в песке барахтался бесформенный, стонущий и хрипящий комок. С минуту шла жестокая борьба, а затем из клуба пыли вынырнула фигура Юрки… Красный, запыхавшийся, с расстегнутым воротом, он сидел верхом на враге и отделывал его на все корки.

– Пусти! – ревел тот, стараясь освободиться и тщетно барахтаясь под Юркой.

– Пусти лучше!

Но угроза только подливала масла в огонь. Юрка выпустил врага только тогда, когда растаяли остатки злобы.

– Будешь помнить, – наставительно заметил он.

Мальчик поднялся с ревом. Лицо было грязно и выпачкано в крови, струившейся из носу, а куртка порвана чуть ли не в клочья.

– Вот погоди… – сквозь слезы промямлил он и, продолжая реветь, выбрался из крепости.

Юрка поднял и отряхнул от пыли шляпу, попытался было застегнуть ворот куртки, но пуговицы отсутствовали. Это произвело довольно неприятное впечатление. И совершенно охладило воинственный пыл. Злоба прошла, и в душе шевельнулось раскаяние. Вид побежденного и растрепанного врага внушал ему сожаление.

Чтобы подавить укоры совести, Юрка с жаром принялся за работу по исправлению крепости и в то же время старался настроить себя на враждебный лад, но это не удавалось.

– Ведь он крепость сломал, – бормотал Юрка, – и ругался еще… Да и он больше меня ростом… мог бы тоже поколотить…

Мальчик бросил взгляд вслед противнику, точно желая удостовериться, насколько правдоподобно последнее предположение, – бросил и… остолбенел: растрепанный враг вошел в сад и торопливо поднимался по дорожке к дому…

«Жаловаться!» – молнией пронеслась мысль, и первым движением было пуститься вдогонку неприятелю и помешать ему привести в исполнение план; но он понял, что это не поможет делу, и почувствовал себя нехорошо.

«Пусть!» – попробовал он ободрить себя, но мало достиг в этом: тревога поселилась в душе и вызывала неприятные ощущения. Несмотря на агрессивное поведение мальчика, Юрка чувствовал себя виноватым.

«Что скажет Александр Львович?» – думалось ему, и сердце сжималось предчувствием недоброго.

Первый раз в жизни Юрка находился в таком состоянии. Прежде обыкновенно его мало тревожили брань и побои тетки, и он не только не испытывал чего-нибудь похожего на раскаяние, но даже озлоблялся. Теперь же было совершенно иное.