Уважаемый господин М. - Герман Кох Страница 8

– С этим? – произнес он.

Домик был белый и стоял на краю деревни. Утром я сначала любовался длинными черными волосами Лауры, разметавшимися по всей подушке. Иногда я давал ей поспать, но обычно будил. На окнах цвели ледяные цветы, а наверху не было отопления, поэтому после первой ночи мы перетащили матрас с чердака в гостиную и уложили перед старинной угольной печкой.

На самом деле вставали мы редко. Один раз – чтобы купить продукты в соседней деревне Ретраншемент, где был магазин. Мы пошли пешком, потому что ехать на велосипеде было слишком холодно, и всю дорогу крепко держались друг за друга. С бутылками дешевого вина и пива, яйцами и хлебом вернулись назад в домик.

Разница между днем и ночью расплывалась в бесконечную пустоту, в которой мы видели только друг друга – чтобы пытаться быть друг к другу все ближе и ближе. В тепле наших состегнутых вместе спальных мешков, на матрасе перед угольной печкой мир каждый день, каждый час, каждую минуту начинался заново.

В этой бесконечной пустоте было не так уж странно, что на второй рождественский день мы оделись и отправились в Ретраншемент, чтобы пополнить припасы. Немалое время простояли мы перед витриной закрытого магазина, не сразу поняв, что мир придерживается твердого расписания. Это был самый холодный день за всю неделю, с мостовой сдувало тонкий снежный туман. Снова смеркалось или снова светало – даже в этом больше не было абсолютной уверенности.

Так мы ни с чем начали отступление к своей теплой постели у печки. Вскоре за Ретраншементом дорога делает небольшой поворот. С середины этого поворота уже можно видеть первые дома Терхофстеде, в том числе и белый дом Лауриных родителей.

Лаура первой увидела, что у садовой ограды стоит машина. Кто-то опирался о капот – неясная фигура с такого расстояния, но все-таки явно человек. И снова не я, а Лаура тотчас же узнала в кремовом «фольксвагене-жуке» машину нашего учителя истории.

– Ой нет! – сказала она.

Она вцепилась в меня и за руку потащила обратно. В этом месте поворота не было ни домов, ни деревьев, за которыми можно было бы спрятаться. Единственный выход был в том, чтобы как можно скорее повернуть назад.

Но тут фигура отделилась от капота и шагнула на дорогу. Он нам помахал.

– Ой нет! – повторила Лаура. – Это ужасно!

Я схватил ее и обнял обеими руками. Я не спрашивал, как могло случиться, что господин Ландзаат в курсе, где мы сейчас. В последние недели он вел себя все более странно. Сначала подловил Лауру на велопарковке и, задыхаясь, сказал, что им надо поговорить. За этим последовали звонки по телефону, но он молчал, и Лаура слышала в трубке только его дыхание.

Однажды ночью она проснулась с каким-то предчувствием и, слегка раздвинув занавески на окне спальни, увидела, что он стоит на улице. Он стоял под фонарем и смотрел наверх, на ее окно. Она не могла различить черты его лица, но чувствовала его укоризненный взгляд.

По понятным причинам пожаловаться в школе на поведение учителя истории она не смела. В лучшем случае из лицея исключили бы их обоих. Рассказать родителям тоже было совершенно невозможно. Они были до некоторой степени современными (как именовали себя сами), их можно было даже назвать понимающими. Но между «назвать понимающими» и способностью на самом деле что-то понять зияет непреодолимая пропасть – такая глубокая, что дна не видно.

Значит, я обнял Лауру обеими руками и крепко к себе прижал. Я услышал, как она тихонько заплакала.

– Тише, милая, – сказал я. – Тише. Все будет хорошо. Я позабочусь, чтобы все было хорошо.

Потом я отпустил ее и шагнул на середину дороги. Я поднял руку и помахал господину Ландзаату. Я махал так, будто рад его видеть.

6

Здесь я, пожалуй, оставлю вас ожидать развития событий; этот прием вы и сами постоянно используете – остановка на самом интересном месте, рассказ в рассказе.

В романе «Год освобождения» такой рассказ в рассказе начинается, когда четверо детей отправляются в длительное путешествие пешком в освобожденную часть Нидерландов. Их поход продолжается бесконечно, напряжение возникает редко. Мы, читатели, больше всего хотим вернуться к допросу немецкого офицера-перебежчика. Но вы заставляете нас на протяжении многих страниц перепрыгивать вместе с этими детьми через замерзшие канавы. Особенно неправдоподобно, что по пути они красят волосы, ведь в тот последний военный год даже продукты первой необходимости можно было получить только по карточкам. Неправдоподобно и скучно. Читателю ни капельки не интересно, счастливо ли отделаются эти дети, до такой степени они наводят скуку. Надеешься, что их как можно скорее схватят и увезут. Долой! Долой их! Долой из этой книги!

Мне захотелось сделать тут паузу еще и потому, что интересно было бы узнать, стал ли для вас новостью мой отчет о смертности среди учителей. А именно та часть о двух школьниках и приставучем учителе. Иными словами, я задаюсь вопросом, догадались ли вы, как пойдет дело дальше, но, собственно говоря, сейчас я в этом больше не сомневаюсь.

Не хочу опережать события, но разве не ирония судьбы, что, как нарочно, самая коммерчески успешная ваша книга называется «Расплата»? Я всегда считал это хорошим названием. Потом названия вам больше никогда так не удавались – книги, впрочем, тоже, но это уже совсем другая история. Рассказ внутри вашего жизнеописания, – можно сказать, внутри вашего идущего на убыль писательства.

Наконец, не правда ли, еще большая ирония судьбы в том, что «Расплата» – единственная ваша книга, основанная на реальных событиях? «Час собаки», книгу о вашей первой жене, я оставляю здесь без внимания, – это, на мой взгляд, иной жанр.

Я вдруг снова вспомнил, как несколько дней назад зашел в книжный магазин. Не в тот день, когда вы должны были раздавать автографы, а накануне. Вспомнил, как покупатель наконец положил «Год освобождения» обратно в стопку возле кассы.

Сначала я испытал облегчение, а потом некоторое разочарование. Собственно говоря, я все еще желаю вам максимально высоких продаж. Это же хорошо, если как можно больше читателей на собственном опыте сможет убедиться, что автор «Расплаты», после дюжины прочих книг, двух пьес и почти половины человеческой жизни, больше ни на что не способен.

Как я мог констатировать в тот день, на полке стояло не так много ваших книг. Разумеется, «Расплаты» там не могло не быть, но прочие ваши произведения представлены весьма скромно. Я еще осведомился у продавца о «Часе собаки» (к слову о вымученных названиях), но он смог лишь поведать мне, что эта книга «больше не поставляется».

«Больше не поставляется»… Бывают слова, фразы и обрывки фраз, которыми, при всей их простоте, говорится больше, чем может показаться на первый взгляд: «жить еще два месяца…», «никогда об этом не слышал…», «скончался при поступлении в больницу…». Для писателя «больше не поставляется» должно относиться к той же категории.

Я увидел, что «Расплата» между тем выходит двадцать седьмым изданием. Мне чем-то даже понравилась новая суперобложка, немножко американская, со всем этим красным и синим. И новая фотография на обороте, – вы хотя бы не из тех писателей, у которых имеется всего один расплывчатый зернистый снимочек, благодаря которому они рассчитывают навеки остаться без возраста.