Ходи осматриваясь - Вадим Григ Страница 70

Я с надсадой переборол тошноту и тяжело выдавил:

— Но я плохо знал его гардероб.

— Все-таки посмотрите. А вдруг…

Через час я уже входил в небольшую комнату при морге. Встретили меня трое: Трошев, какой-то чин из городского управления и тучный прозектор в синем халате с абсолютно гладким черепом. Я пребывал как в тумане. Лысый хозяин кабинета что-то пространно объяснял, дружелюбно улыбаясь и беспрестанно поглаживая полированную макушку. Пробивалось туго. Я смутно уразумел, что для лабораторной идентификации им потребуется хоть сколько-нибудь определенная отправная посылка.

— Пока мы лишь предполагаем, — вмешался опер в штатском. — Если бы хоть небольшая зацепка проклюнулась… На бомжа, бесспорно, не тянет: костюм добротный, из дорогой ткани, и при галстуке. Но никаких документов, ни клочка бумаги. Понимаете, жена пропавшего в больнице.

— Да, — кивнул я тоскливо, — ее выпишут только послезавтра.

Санитар приволок объемистую нейлоновую торбу. Я смотрел и качал головой. Передо мной сноровисто разворачивали замызганные останки былого нарядного облачения — но чьего? И на какое такое торжество шел и не дошел бедолага? Однобортный пиджак изначально, очевидно, темно-коричневый, а сейчас загаженный, грязно-бурый. Разорванные местами брюки того же цвета. Ремень — широкий, с крупной узорной пряжкой. Скукоженные туфли. Туфли? Тупоносые, черные, с тонким кантом поверху и чуть скошенными каблуками.

— Что-то подобное было на нем, — пробормотал я. — Но…

— Ясно, — понятливо сказал опер. — Весьма ходовая обувь. Аналогичная, наверное, у многих.

Но я уже не слушал. Я разглядывал облинялый, пожухлый шматок, в другом — предметном — бытии именовавшийся галстуком. Некогда, очевидно, ярко-красный, с вышитым посредине бордовой нитью гусиным пером. Я содрогнулся — и с минуту не в силах был разжать оцепеневшие губы. Шесть пар напрягшихся глаз впились в меня с раздирающим душу немым вопросом. Наконец мне удалось справиться и прохрипеть:

— Это… это я привез ему из Италии. Презент. Два года назад.

— Во-о! — возрадовался лысый прозектор и довольно потер ладонь о ладонь. — Здорово, уже, значит, кое-что. — И что-то еще загундосил.

Опер оказался более участливым. Он пристально поглядел на меня и сокрушенно вздохнул:

— Вы посерели. Плохо, да? Близкий друг? — Я кивнул. — Ладно. Не видите больше ничего — из знакомого, я имею в виду? — Я тупо мотнул головой.

— Тогда, пожалуй, мы не станем вас дальше здесь задерживать. После мы встретимся с женой и обговорим необходимые для идентификации подробности. Идите, идите. Спасибо вам большое. И не надо так нервничать. Все будет в порядке.

Черт! Что за идиотская, бессмысленная фраза. Ну что, что может быть в порядке?!

Они собираются встретиться с Милой. Да, конечно, это их долг и их непосредственная обязанность. Но бедная девочка! Еще и это… Я поставил машину в гараж. Хохлиться в своих холостяцких апартаментах до отвращения не хотелось. «На миру и смерть красна». Я выбрался на улицу и медленно побрел по тротуару. Однако уже через пятнадцать минут невероятно продрог — холодало прямо на глазах. Кто это сказал: небо беременно грозой? Я бы сейчас чуть-чуть переиначил: небо беременно осенью. Сильно, очень сильно тянуло унылой порой. И люди вокруг беременны — заботами? проблемами? горестями? Чудилось, будто у всех не только мрачные лица, но и грустные мысли. Хотя нет, вон те двое закатились громким заразительным смехом. Я поморщился, отчего-то этот заливистый гогот вызвал во мне волну тоскливого раздражения. И я поспешил домой.

Квартира показалась какой-то выветренной и сиротливо-нежилой. Я стянул с себя куртку, позакрывал все окна и забился в кухню. Выставил на стол «Гжелку», наполнил рюмку, залпом выпил. Потом еще и еще, но теплее не стало.

Когда несмело тренькнул дверной звонок, я не шелохнулся. Представилось, что щелкнуло где-то в ушных раковинах — или в мозгах. Но сигнал повторился и звучал уже продолжительней и настырней. Чертыхаясь, я поплелся в прихожую, вяло гадая, кого еще занесла нелегкая. Открыл — и обомлел:

— Господи, Вера!

— Я самая, — хихикнула она. — Собственной персоной.

В голове закопошилось брюзгливое недовольство — с какой стати, и без предупреждения и без звонка. Но вслух я лишь промолвил:

— Могла ведь и не застать?

— Еще чего, — блеснула она лукавыми глазами. — И не надейся. Все равно дождалась бы. А что, не рад? А то могу и возвернуться. — И с задором прибавила: — Ты мой должник, не забыл? Я так поняла, это благодаря тебе моего дурака куда-то задвинули. На несколько дней. То ли лечиться отправили, то ли грехи замаливать.

Мне было начхать, куда и как далеко задвинули проклятого Курлясова, и похоже — ей тоже. Она скинула плащ мне на руки, смачно чмокнула в нос, размашисто отодвинула. Потом бегло огляделась и устремилась в мое прибежище.

— Ага, вот ты где кукуешь. Я тоже люблю посиделки на кухне. Но что вижу?! В обнимку с бутылкой и в одиночестве? Ты что, дорогой Гришенька, затосковал? С чего, а? Нет, мне это не нравится, милый.

— Я никому не нравлюсь, — проворчал я. — Я кисельная барышня. И себе я тоже не нравлюсь.

Она засмеялась.

— Никакая ты не барышня. И не кисельная. Ты просто малость раскис. Надо тебя слегка встряхнуть. И мы это быстро сделаем, да? И без этого чертова пойла.

Она обхватила меня сильными руками, прижала к пышному бюсту и — пятясь, вразвалку — потащила в гостиную. Вмиг я оказался распростертым на софе с задранной рубахой. Меня никогда еще не раздевали женщины. Я удержал ее за пальцы и буркнул:

— Я сам.

Она опять рассмеялась — и принялась с какой-то томной, кошачей грацией сбрасывать свое облачение. Жакет, блузка, юбка — вещи, как птицы, плавно взлетали и чередой опускались на кресло. Потом она закинула руки за спину, сманипулировала — и ажурный лифчик упруго отскочил на палас, освободив из заточения разом вздыбившиеся белые груди. И вот она уже стоит передо мной совершенно обнаженная — без всяческого жеманства и смущения, гордая своим телесным великолепием.

— Я тебе нравлюсь?

— Угу, — прогнусавил я, задохнувшись.

— Я ведь не жирная, да? Не толстая? Я только немного полновата. Но ты, наверно, знаешь анекдот? Хорошего человека чем больше, тем лучше.

— Господи, Верочка! Ты просто напичкана старыми-престарыми побасенками.

— Ну и что, — хохотнула она. — Старый — не старый. Если верно, какая разница. А ведь это верно, правда?

— Правда, — сказал я. — Абсолютная правда. Хорошего человека чем больше, тем лучше. И вообще, хорошего должно быть…

Но я уже ощутил на себе тяжесть пышного крепкого тела, и сочные губы наглухо перекрыли мой фонтан.