Никто не заплачет - Полина Дашкова Страница 7

Содержание текста понять было несложно. Просто адрес:«Карлштейн, улица Мложека, дом 37, третий этаж. „Мокко“. Туретчина.Брунгильда». Да, действительно, Карлштейн – это маленький городок неподалеку отПраги. Пять лет назад они с мамой были в турпоездке по Чехословакии. Но чтотакое «Мокко»? Сорт кофе? Однако при чем здесь кофе? Может, прозвище? Почемунет имени, чей это адрес? При чем здесь «Туретчина» и «Брунгильда»? Туретчинана славянских языках – Турция. Брунгильда – героиня германского эпоса. Этопохоже либо на розыгрыш, либо на шпионский шифр. Но шпионы передают информациюкак-то иначе…

Вера ясно вспомнила тихий уютный городок Карлштейн. Тамтолько частные домики, один-два этажа. Туристическую группу возили смотретьзамок четырнадцатого века с известной на весь мир коллекцией готической живописии рыцарского оружия.

Вода в двух больших кастрюлях долго не закипала. Чтобы нетерять времени, прямо в ночной рубашке Вера села за письменный стол, включилакомпьютер и взялась за перевод. Но опять зазвонил телефон.

– Да! – рявкнула она в трубку.

– Доброе утро, Веруша…

От одного звука этого мягкого баритона у Веры вздрогнулосердце.

– Здравствуй, Стае, – как можно спокойнее ответила она.

– Как дела? Как мама? – быстро спросил баритон.

– Спасибо, нормально. – Вера старалась, чтобы в ее голосезвучали ледяные нотки, но голос предательски дрожал.

– Ты не могла бы уделить мне пару часов?

– Нет, прости, я очень занята.

Вера подумала, что надо положить трубку сию же минуту, ивообще класть ее молча всякий раз, когда из нее раздается этот приятныйбаритон. А еще лучше сказать: «Стае Зелинский, будь так любезен, не звони мнебольше никогда».

Но ведь она сама позавчера позвонила ему и продиктовала наавтоответчик свой новый телефонный номер. Сама!

– Ну хотя бы час. Я приеду к тебе, когда скажешь, Верочка,выручи меня в последний раз, очень тебя прошу. Ты же знаешь…

Она знала: ему надо опять что-нибудь перевести, написатьпару страниц дурацкого текста по-французски или по-английски, позвонить заграницу, торговаться с каким-нибудь финном о поставке партии бумаги. Ему всегдачто-то такое от нее надо, и он не стесняется.

– Когда ты заведешь себе секретаршу или женишься на женщине,которая владеет хотя бы одним иностранным языком? – тихо спросила Вера.

– Ну не злись, Веруша, солнышко, ты же умница, и вообще, ятак соскучился.

– У меня очень много работы. Я занята. – Голос ее дрожал,она взглянула в зеркало над телефонным столиком и заметила, что щеки горят.

«Дура несчастная, размазня! – мысленно обратилась она ксвоему лохматому, неумытому отражению. – Ну пошли его наконец! Пусть катитсякак можно дальше. Есть у тебя хоть капля человеческого достоинства?»

– Ладно, так и быть, можешь приезжать. Через час. Нет, черездва отрывисто проговорила она, с ненавистью глядя в глаза своему отражению.

Положив трубку, она побежала на кухню, выключила газ подкипящими кастрюлями, ринулась в ванную, расплескивая кипяток, чуть не обвариласебе ноги.

Мыться, сидя на корточках в холодной ванне и поливая себятеплой водой из ковшика, очень неудобно. В прихожей опять зазвонил телефон,пена шампуня попала в глаза, Мотя стал скрести лапой дверь, жалобно завыл. Водворе запускали петарды. Пес панически боялся этого грохота и каждый разпрятался именно в ванной. Ванная для него была чем-то вроде бомбоубежища.

Дрожа от холода, Вера закуталась в махровый халат, открыладверь, впустила Мотю. Со двора послышался очередной залп. Пес в ужасе вскочил вванную, столкнул на пол пластмассовое ведро с остатками теплой воды. Веракинулась вытирать. В старом доме совсем сгнили перекрытия, соседи без концапротекали друг на друга. Даже если кто-то наверху мыл пол, внизу на потолкепроступали влажные серые пятна. Под двухкомнатной квартирой Веры и ее мамы жилавредная тетка, которая за каждое пятнышко на потолке требовала, чтобы ейоплатили европейский ремонт.

«Ужасный день. – подумала Вера, вытираясь – Вообще все уменя ужасно совсем скоро стукнет тридцать. У меня нет ни мужа, ни детей, нипостоянной работы. За этот месяц я поправилась на два килограмма. Собственноеотражение в зеркале вызывает тоску и оскомину».

Вера распрямилась, откинула мокрые волосы с лица и скорчиласамой себе гнусную гримасу.

– Ну, давай, старайся, приводи себя в порядок, ври самойсебе, будто ему важно, как ты выглядишь, будто он видит в тебе особь женскогопола! Ты для него – толстый словарь, стационарный компьютер, который можновключить и выключить, когда вздумается.

В детстве Веру дразнили «ватрушкой». Она была полненькая,маленькая, со светло-желтыми волосами и бледно-голубыми глазами. Брови иресницы тоже были совсем светлые, от этого ее круглое мягкое лицо ей самойказалось каким-то хлебобулочным, похожим на ватрушку. Кожа у нее была оченьбелая, неясная, чувствительная и к солнцу, и к ветру. На морозе ее маленький,чуть вздернутый носик моментально краснел, на солнце тоже краснел, обгорал ишелушился. Стоило хоть немного занервничать, и тут же щеки заливались жгучимрумянцем. Если она плакала, даже совсем немного, то потом весь день ходила своспаленными, опухшими глазами.

Каждое ее чувство сразу отражалось на лице. Она не могла нисоврать, ни притвориться. Если она огорчалась, лицо ее непроизвольновытягивалось, уголки губ сами собой ползли вниз. Когда радовалась, глаза еестановились ярко-голубыми, сверкали, рот растягивался в счастливой щенячьейулыбке, щеки нежно розовели. Она знала это свое дурацкое свойство, но ничегоподелать с лицом не могла.

С семи лет Вера носила очки, которые совершенно не шли ей,уменьшали и без того небольшие глаза, делали ее совсем скучной и неженственной.Беленькая пухленькая отличница, мамина дочка, пай-девочка, всегда чистенькая,тихонькая, безотказная…

В двенадцать лет Вера пыталась морить себя голодом. Ейхотелось стать тонкой, воздушной, неземной. Целый день она ничего не ела. Чтобыне обсуждать эту болезненную проблему с мамой, она, вернувшись из школы,разогревала себе суп, наливала в тарелку, потом аккуратно выливала в унитаз,тарелку и половник мыла и оставляла в сушилке.

– Верочка, ты пообедала? – спрашивала мама каждый раз,возвращаясь с работы.

– Конечно, – отвечала дочь, отворачивалась и заливаласьгорячим румянцем.

Ночью Вера, крадучись, пробиралась на кухню и съедаланесколько толстых кусков колбасы, мазала маслом белый хлеб, стоя у холодильникаи презирая себя до слез. Чтобы утешиться, она отправляла в рот полдюжинышоколадных конфет.