Как свежи были розы в аду - Евгения Михайлова Страница 7

Валентина посмотрела в изумлении:

– Ничего себе! Тезка! С серебряной головой. Я в такси все оглядывалась, смотрела, как ты уходишь, будто месяц ясный.

– Мы пока будем на «вы», ладно? Я еще даже не адвокат, просто приглядываюсь.

– Ты что, адвокат?!

– Так. На «вы» не получается. Да, я адвокат, Валентин Петров, будем знакомы. Если можно, садись, ты практически ко мне прижимаешься. Это не на пользу делу.

– Я ничего не понимаю. – Валя села, адвокат – напротив, положил перед собой блокнот и ручку. – Ты как меня нашел?

– Понимаешь, Валентина Ветлицкая. Я тебя не искал. Просто сейчас только ленивый не знает о том, что ты подозреваешься в убийстве родной тети. Очередной скандал в очень известном семействе, с которым я даже имел честь быть знакомым. С мамой приходил когда-то в вашу квартиру. Тебя не помню почему-то.

– Так меня всегда куда-то отсылали… А жалко, что мы тогда не познакомились. У меня не жизнь, а пулеметная очередь. Свой адвокат очень бы пригодился.

– Уточняю сразу. Я ни для кого «своим» адвокатом не был. Меня интересует правда. И если эта правда против тебя, то я попробую найти объяснение, смягчающие обстоятельства в пределах закона.

– Ух ты господи. Как все круто. Я не убивала ее, если ты об этом.

– Я читал протокол. Самое слабое место, что после небольшой дозы наркотика ты уснула как младенец. Если бы наркоманы так легко «соскакивали», сокращая дозу, у человечества было бы одной великой проблемой меньше. Это неправда. Поэтому нужно вспомнить, кто приходил. Или, предположим, это сделала домработница, чтобы тебя подставить. Такое возможно?

– Зачем? – хмуро буркнула Валя.

– Ну хотя бы затем, чтобы освободить твое место наследницы. Ради ее сына, которого родила ты. По документам он семье – никто. Обнаружено завещание Александра Майорова, по которому все имущество, сбережения, а также архивы и авторские права принадлежат его вдове, Надежде Ветлицкой, в дальнейшем – по ее усмотрению. Приемная мать твоего сына Николая, ваша домработница Нина Гришкина, могла бы убить твою тетю из корыстных побуждений или из ненависти к тебе, чтобы подставить?

– У нее, конечно, могут быть и корыстные побуждения, – после долгого молчания сказала Валя. – Она ненавидит меня, как ненавидели все в доме. Но Колька знает, что если он чего-то потребует, – я все отдам ему без проблем. Мне все равно, где жить: в нашей проклятой квартире, в тюрьме, в подвале с бомжами… Я – грязь и короста, которую счистили с благородного семейства. И для своего «выблядка», как называют нашего общего с домработницей сына, мне ничего не жалко. Понятно?

– Да. Мне очень понятен уголовный раж, в который ты сейчас с наслаждением впала. Сомневаюсь во всем: в том, что тебе все равно – быть в тюрьме, подвале или в очень хорошей квартире, где сейчас нет других хозяев. Не уверен в том, что ты все готова отдать Кольке, не знаю уж, как его на самом деле называют. Знаю лишь, что он не работает, а живет нормально. Деньги есть. Кто-то его содержал, кроме матери-домработницы. Не исключено, что Надежда Ветлицкая. И в том, что тебя все ненавидели в этом доме, тоже не уверен. Сейчас, когда нет других действующих лиц, все можно с легкостью поменять местами. Интересно, почему Надежда Ветлицкая обвинила тебя в убийстве сестры, твоей матери Веры?

– Мне плохо. Меня тошнит. Скажи, чтобы меня увели.

– Хорошо. Я приду через пару дней, если ты ничего не имеешь против, – подпишем с тобой договор.

…Ее действительно стошнило в камере. Голова шла кругом. Этот человек, адвокат, – случайно не очередное ли наказание ей за то, что она живет на белом свете? Петров не уверен, что ее ненавидели в доме… Да если она перестанет держаться за мысль об этой ненависти, ей придется разорвать свою грудь, вынуть душу и раздавить ее, как ядовитую змею… Если ненависти не было, значит, есть только ее вина без конца и без края. Валя сжалась в комок: самая страшная боль – мысли о том, в чем она виновата.

…В ту ночь она, как часто бывало, подслушивала у двери в спальню матери. Гости разошлись. Мама, очень красивая, румяная от выпитого вина и комплиментов, поцеловала ее на ночь и, взяв за руку Александра, повела его в спальню. Валя не заметила, куда пошла тетя Надя. Под дверью комнаты родителей был только отблеск ночника. Почему-то долго стояла тишина. У Вали, как и у мамы, абсолютный слух, ее удивляет, что не слышно ни скрипа кровати, ни вздохов, ни разговора. Вообще ничего, как будто люди просто стоят рядом, не шевелясь. Она приоткрыла капельку дверь: так оно и есть. Мама и Александр стоят посреди комнаты и молча смотрят друг на друга. Если бы они кричали, стонали, убивали друг друга – сцена не казалась бы такой ужасной. Эти люди были парализованы каким-то несчастьем… Но они только что смеялись, разговаривали. Что произошло?

– Ты же знаешь, как я чувствую тебя, – сказала мама тихо. – Мне кажется, я по ночам вижу твои сны. И глаза открываю для того, чтобы тебя увидеть. Ты не можешь сейчас ко мне подойти, протянуть руку, потому что ты приготовил для меня казнь. Вы вынесли мне приговор. Ты не можешь в этом признаться?

– Я не могу, – почти прошептал Александр. – Мне кажется, я умираю. Верочка…

– Прекрати, – раздался властный голос Надежды. – Саша, нельзя быть таким слабым. Ты только делаешь ей больнее. Нужно просто и спокойно обо всем сказать. Так больше невозможно. Верочка и сама это понимает… Вера, я постелила тебе в своей комнате. Пожалуйста, иди туда. Так будет всегда. На столике – успокоительные таблетки. Прими, пожалуйста. Мне тоже трудно. Я люблю тебя. Но надо как-то пережить эту ночь. Поверь, потом нам всем будет легче. Нам троим и твоей дочери, чью жизнь мы, кажется, сломали, не заметив этого в пожаре наших отношений.

– В твою комнату? – голос мамы дрожал, срывался. – В твою комнату? А вы останетесь здесь? Да… Я пойду. Конечно. Раз он этого хочет. Только я пойду к своей дочери, ведь ты, Надя, обвинила меня еще и в том, что я сломала ей жизнь?

– Я сказала – мы.

– Но у тебя нет дочери, – крикнула мама. – У тебя нет и никогда не было мужа. Какая, впрочем, в том нужда: все можно отобрать у любимой сестры.

Валя успела пробежать коридор и влететь в свою комнату. Что делать? Что ей сказать, если мама действительно сюда войдет?

Вера вбежала через три минуты. Глаза ее стали совсем черными, они горели огнем, который уже нельзя погасить. Она посмотрела на Валю: та стояла у окна, приблизилась, сжала ее руки.

– Мы остались вдвоем, – быстро проговорила она. – Ты моя родная девочка, я так перед тобой виновата…

Зря она произнесла последние слова. В Валин мозг вихрем влетели кадры рваной пленки ее жизни, которые терзали девочку непрестанно. Та сцена в спальне – они втроем. Интернат, колония, пьяный насильник-рабочий, который заткнул ей в рот перчатку в мазуте. Роддом. Ее ребенка уносит домработница. Она посмотрела на дрожащую мать – и не почувствовала ни капельки жалости. Только жгучую обиду. А потом в ней поднялся и рос истерический смех… Если бы мама не была в таком отчаянии, она бы поняла, что это приступ. Но она не поняла. Не успела. Это стало последней каплей. Она вдруг взметнулась на подоконник открытого окна, легкая, как девочка, и бросилась вниз – в свое единственное спасение от боли… Когда в комнату вбежали Александр и Надежда, они увидели Валю, еще не успевшую остановить свой безумный хохот. Веры не было в комнате. Ее не было на земле. Ее муж бросился из квартиры вниз по лестнице, тетя Надя сказала племяннице: «Ты столкнула ее, я уверена. Ты – убийца».