Ловушка памяти - Надежда и Николай Зорины Страница 56

– Нет-нет, Диночка, что ты?! – Он испуганно замахал на меня рукой. – В чем ты можешь быть виновата?

– Из-за меня мы так долго были не вместе. Я тебя так мучила!

– Но теперь все прошло, теперь все будет хорошо, теперь мы никогда не станем ссориться. Правда?

– Да.

Я совсем не была в этом уверена, совсем не была. А Димка обрадовался, так обрадовался! Он бегал кругами по нашей комнате, как глупый жизнерадостный щенок, вновь обретший потерянного было хозяина, и не знал, что бы такое придумать – ведь для него наступил праздник, и его следовало как-то отпраздновать.

– Дин… – Димка остановился, склонил голову набок – ну точно, щенок! – Не хочешь сходить в кино? Сто лет ведь не были.

– В кино? – Я решила ему подыграть, засмеялась восторженно, подпрыгнула и закричала: – А что, ты здорово придумал, Димка! Пойдем в кино!

Вместе мы тогда пробыли долго, года полтора или даже больше. Так долго, что уже не только Димка, я и сама начала верить: теперь так будет всегда.

Всегда не получилось. Возник дядя Толя. Его папа вклинил между нами. Однажды за завтраком – иногда мы все-таки завтракали втроем – папа сказал, что его беспокоит мое поведение (а я и не знала, не догадывалась даже, что его может что-то беспокоить, кроме работы), что я замкнута, слишком нервна и возбудима, что меня необходимо показать психиатру, тем более… Он не договорил, что «тем более», но мы с Димкой и так поняли: он имел в виду маму и мою дурную наследственность. Я поперхнулась кофе со сливками, который пила, так меня удивила и – ну да, обрадовала! – его забота. А папа тут же бросился звонить, и на следующий день мы с Димкой отправились к дяде Толе.

Мы его хорошо знали, дядю Толю, коллегу и единственного друга отца, и относились к нему неплохо. В отличие от папы, он всегда улыбался, шутил, часто заговаривал с нами. Именно он устроил так, чтобы я и мама могли беспрепятственно общаться, ему казалось, что я на нее действую благотворно. На маминых похоронах он плакал, причем, на мой взгляд, куда искреннее папы.

Так что я ничего не имела против визита к дяде Толе. И Димка сначала ничего не имел против.

Дядя Толя нас ждал. Вернее, не нас, а меня, одну меня, без сопровождения. Он смешно замахал на Димку руками, как курица крыльями, и весело закричал:

– Э, нет! Так не пойдет, Дмитрий Борисович! Я привык работать с пациентом один на один. Вы, сударь, здесь лишний. А ты, Дина, проходи в комнату. – Но тут он заметил, как побледнел Димка, и стал его успокаивать: – Да ты не бойся, ничего с твоей сестрой не случится.

– Но, дядя Толя… – Димка вцепился в мою руку, не желая меня отпускать. – Мы же вместе…

– Вместе? – Он внимательно посмотрел на брата. – Не думаю, что вместе. Тебе, мой друг, психотерапевтические сеансы ни к чему, ты совершенно здоров.

– Я и не думал… Я просто хотел… Я мог бы подождать…

– Ты, может быть, мог бы, да я не могу. Гипноз – почти интимная вещь, он не терпит свидетелей. Но ты не волнуйся, – хлопнул он Димку по плечу, – через час я ее отпущу. Или, – дядя Толя перевел на меня смеющиеся глаза, – Дина меня боится? А, Дин, признайся, боишься?

Я призналась, что совсем его не боюсь. С чего бы вдруг? И предстоящего гипноза тоже не боюсь. Димка, оставшись без моей поддержки, совсем сник. Мы договорились встретиться через час на остановке.

Не знаю, где мой брат провел этот час, что делал, о чем думал. Знаю лишь одно: выставив Димку за дверь, дядя Толя подписал себе приговор. Димка его возненавидел. И наши сеансы возненавидел – первый и будущие. И мне стало ясно, что пройдет немного времени, и опять приключится несчастный случай.

Нет, не так. Все это ясно теперь взрослой Динке, пережившей столько Димкиных эвтаназий, прожившей столько смертей в Димкиных фильмах. А тогда ничего мне не было ясно.

Дядя Толя напоил меня чаем. Вытащил из глубины шкафа старинную, тончайшего фарфора, почти невесомую чашку и сказал, что теперь она будет только моя, только мне можно пить из нее чай, он больше никому не позволит. Потом усадил меня в глубокое кресло, задернул шторы, зажег торшер и маленький светильник над диваном. А потом… Больше всего это напоминало наши разговоры с мамой, если бы мы вместе умерли, одновременно уснули и оказались в раю – разговоры на облаке. Я не помнила, о чем именно мы с ним говорили, осталось только приятное ощущение освобождения и легкости. Наверное, на какое-то время я отключилась или уснула, потому что, когда вдруг очнулась, не сразу сообразила, где я и кто такой мужчина, который сидит передо мной на корточках со странным выражением на лице. В улыбке его было что-то Димкино, но в то же время он как будто чего-то опасался. Меня он опасался, понимаю я теперешняя. А тогда я медленно встала, он тоже поднялся, взял меня двумя руками за плечи, усадил назад, в кресло, и проговорил хриплым каким-то голосом, словно сам был со сна:

– Вот ты, оказывается, какая интересная девочка… Но мы никому об этом не расскажем, это будет наша с тобой тайна.

Я ничего не поняла из его слов, спросила, что он имеет в виду, но он не стал объяснять, тряхнул головой, засмеялся, сделал какой-то потешный звук губами и превратился в обычного дядю Толю, каким я его знала с детства. Мы договорились, что я буду приходить к нему два раза в неделю. Совсем как когда-то к маме в больницу, отметила я про себя, даже не знаю почему.

Димку я увидела издалека. Он кружил вокруг остановки, он был в бешенстве. Заметив меня, брат подбежал, грубо схватил за руку, притянул к себе, ткнулся носом в волосы, жадно вдохнул, словно хотел убедиться, не изменился ли мой запах, словно хотел проверить, осталась ли я той же его Динкой, словно хотел удостовериться, что я – его сестра, что меня не подменили. Потом толкнул на скамейку и начал допрос с пристрастием: что делал со мной дядя Толя, о чем мы с ним говорили? Я рассказала, что мы пили чай, а потом дядя Толя ввел меня в гипнотический сон. Фразу об интересной девочке и о нашей общей с дядей Толей тайне я, конечно, утаила: Димка и так был расстроен.

Всю дорогу до дома он дулся и со мной больше не разговаривал. Я тоже молчала – ломала голову, пытаясь понять, что имел в виду дядя Толя.

Ту же фразу дядя Толя говорил мне потом еще много раз. Собственно, каждый сеанс ею заканчивался. Мне льстило, что такой взрослый, такой умный человек считает меня интересной девочкой, но понять, что он подразумевает, я все никак не могла. Как не могла понять, почему он ко мне так относится: с большим интересом, с огромной нежностью, но одновременно с какой-то необъяснимой опаской. Мне тогда только исполнилось тринадцать, никакого жизненного опыта, если не считать двух смертей – мамы и Юли (бабушкину смерть я давно перестала учитывать, бабушкина смерть была из другой оперы), – у меня не было. Понять не могла, а спросить не решалась, но объяснения все же требовались, и тогда я придумала их сама – глупые объяснения, какие только и в состоянии придумать тринадцатилетняя дурочка, лишенная жизненного опыта. Я вообразила, что мама с дядей Толей были любовниками. Зажмурилась от собственной глупости и пошла еще дальше: решила, что я – дочь дяди Толи.