Сама себе враг - Анна Михалева Страница 51

Все смолкло.

— Где крыса Дании, или королева? — слабо поинтересовалась Клязьмина, симулируя помешательство своей героини.

— Что вам, Офелия? — надменно проговорила Прощенко.

Мария изготовилась петь, но пауза явно затянулась. Прошло минуты три. Первым встрепенулся Борик, который требовательно посмотрел назад, где за стеклянной стеной, отгораживающей комнату звукорежиссера, должны были находиться операторы, включающие фонограмму.

— Ну? — главный обратил свой взор туда же.

Клязьмина опустила руки и приняла позу «вольно».

Алена с Настей тоже обернулись. Впрочем, совершенно напрасно — сквозь темное стекло звукорежиссерская комната и не должна была просматриваться.

— Эй, — помахала в окно Настена, — дайте звук!

Ее просьбу наконец выполнили. Но, к великому неудовольствию главного, фонограмма пошла не та. Раздались какие-то духовые всхлипы, потом раскатистый удар в барабан, и к возмущенным крикам режиссера прибавились недоуменные возгласы всех остальных: «Что они там, спятили?!» — потому что из колонок понеслась разбитная песенка могильщиков. Алене эта песенка нравилась больше всех, но момент для нее выбран был крайне неудачно. Актеры, исполнявшие в спектакле роли «гробокопателей», переглянулись и пожали плечами, мол: неужели пора выходить?

Рита Тушина, сидевшая недалеко от Алены, закинула голову и устало закрыла глаза. В свете прожектора обрисовался ее изящный, слегка курносый профиль. Она по-настоящему переживала неудачную репетицию, хотя играла в спектакле совсем небольшую роль — актрису бродячего театра, который так любил Гамлет. «Наверное, устала, — вскользь подумала о ней Алена. — А теперь ее сцена откладывается надолго. Есть от чего окончательно расстроиться!»

— О, боже! — крик Клязьминой мгновенно прервал размышления о судьбе Риты.

Все, кто был в зале, уставились на Машу. Та пятилась в глубь декораций, держа в руке листок бумаги. Держала она его так, словно в этом подрагивающем листке трепетала ее собственная жизнь.

Музыка стихла.

— Что это?! — глаза Клязьминой приобрели круглую форму.

— Ну-кася… — Людомиров с трудом сохранял спокойный вид. Он подошел к ней и, взяв листок, громко прочел:

— «А правильно ли хоронить ее по-христиански, ежели она самовольно добивалась вечного блаженства?

ГАМЛЕТ».

Он вернул ей послание и объявил:

— Почерк тот же.

Реакция охранника была молниеносной — он вскочил, быстро окинул зал цепким взглядом и мешком плюхнулся на сиденье. Видимо, ничего подозрительного не увидел.

Остальные застыли в тех позах, в которых встретили прочтение письма. Только Клязьмина безмолвно водила тупым взглядом от одной фигуры к другой. Первым опомнился главный.

— Как оно к тебе попало? — тихо спросил он.

Мария растерянно посмотрела наверх и трясущейся рукой указала на потолочные перекрытия.

— Это не я! — быстро заверил всех Людомиров.

— А-а-а-ййй! — крик, вырвавшийся из уст Маши, Алена идентифицировать не смогла: что-то среднее между звуками заточки ножа и спиливанием кедра-долгожителя пилой «Дружба».

Клязьмина кричала, все еще глядя наверх.

— Что там?! — Людомиров обнял ее за плечи и тоже задрал голову.

Маша с неожиданной силой вырвалась из его объятий и отскочила на добрый метр.

— Не трогайте меня! — кроме ожесточения, в ее голосе слышались нотки нездорового страха.

— Да ладно тебе, — шагнул к ней Людомиров, но она снова отскочила, уже трясясь всем телом.

— Машенька, это опять дурацкие шутки. Всем же понятно, что трюк с посланиями уже устарел. Подумаешь, кто-то у нас плоскоголовый, только и всего, — ласково, но неуверенно предположил главный. Он встал из-за стола и медленно, почти крадучись на полусогнутых, пошел к сцене.

— Действительно, — вторил ему Людомиров, рисуя на физиономии редкостное добродушие, — может, еще с нашего раза завалялась.

— Ага, — радостно кивнул охранник, — кто-то зад подтер и забыл выкинуть!

— Тсс! — приказал ему режиссер. — Дуйте лучше к пульту, узнайте, кто там у нас такой веселый.

— Ага, — также радостно кивнул охранник, — мой друган уже сходил для вас за водкой. Теперь по райским кущам гуляет.

— В последнем — позвольте усомниться, — усмехнулся ему Людомиров и снова обратился к Маше: — Ну, давай успокоимся.

— Конечно, успокоимся, — главный осторожно поднимался по ступенькам, — все хорошо. Шутка, да?

— Шутка?! — взвизгнула Клязьмина, на которую попытки коллег ее успокоить подействовали так, как на правоверного мусульманина подействовал бы вид проникшего в мечеть иноверца. — Все хорошо? Зад подтер?!

Она вдруг перестала трястись, выпрямилась и, откинув от себя листок с посланием, гордо взглянула на приближающегося главного:

— А идите вы к черту! Вместе со своим дурацким спектаклем и со всеми этими дурацкими убийствами. Слышать об этом не хочу! Плевать мне и на Офелию, и на Гамлета, и на самого Уильяма Шекспира! Все! Кончено! Я ухожу! Ноги моей больше на этой сцене не будет!

— Как?! — в один голос выдохнули почти все находившиеся в зале.

— Радуйся, Гамлет, сукин ты сын! — обратилась она к окну звукорежиссерского пульта и развела руками.

— Клязьмина! — главный тоже выпрямился. — Не срывай мне премьеру!

— И на премьеру мне глубоко плевать! — зло хохотнула актриса. — У меня муж, маленький сын и два любовника. Все они очень расстроятся, если я не вернусь домой.

Она быстро пошла к лестнице.

— А кто же будет играть? — растерянно взревел главный.

— Вон, пусть Борик играет. Он замечательно определил сверхзадачу роли, а это уже три четверти успеха на сцене. Удачи! — она слегка поклонилась ошалевшему охраннику и быстро пошла по проходу к дверям.

На ходу она встряхнула плечами, негромко проговорив: «Фу! Словно груз долой! Легко-то как стало!»

* * *

— Ну? — главный потерянно оглядел актеров, когда дверь за Клязьминой захлопнулась.

— До премьеры две недели, — озвучила с заднего ряда общие опасения Наталья Прощенко. — Уже добрая половина приглашений разослана. А у нас… полный бардак.

— По-моему, ее здесь не было. Только что вошла и села, — шепнула Алена Насте.

Та пожала плечами, буркнув:

— Я не видела.

— Но мы же оборачивались, кресла были пустые, — настаивала Алена, чувствуя, как ее начинает пробивать нервная дрожь.

— Да, может, пересела, — отмахнулась подруга.

— Первый раз у меня такое, — лысина режиссера снова стала красной. — За весь творческий путь.