Персональный миф. Психология в действии - Вера Авалиани Страница 5

На похоронах было столько людей, что две улицы были заполнены рабочими завода, соседями, коллегами папы с секретного завода. Все заходили в зал и клали цветы. Тогда зимой достать их было просто невозможно. Родни у папы не осталось – все десять братьев погибли кто на фронте, кто в блокаде. Но мамины родственники, которым он был кормильцем тоже, рыдали так, что стены сотрясались. Папины друзья выражали первой соболезнование мне. Они знали, что для мамы эта смерть в какой-то мере облегчение. И я, не зная того, что маму обхаживает её одноклассник, первая любовь, тоже это понимала шестым чувством. И тогда я ляпнула маме:

– Не плачь, теперь у тебя будет другой муж.

Тогда ещё пару недель я не знала, что «тот свет» существует. Но почувствовала, что вроде как, утешая маму, папу предала. Я тут же так расстроилась, что мне захотелось как-то искупить вину. Хоть никто в атеистическом обществе тогда о Боге не заговаривал, но я всегда чувствовала, что всё это вокруг кем-то сделано и запущено, как станок или машина. Что есть кто-то там на небе. Ведь бабушка меня окрестила в младенчестве. Думаю, именно поэтому меня в самых диких ситуациях всю жизнь словно кто-то из них выводил.

Я пошла одна на другой конец улицы к женщине, делавшей искусственные цветы для похорон. До этого я туда ходила с бабушкой Аней – маленькой и шустрой, которая в основном занималась моими двоюродными сёстрами, но на похоронах, разумеется, помогала. Мне дали два цветка бесплатно, понимая, что я хочу их папе в гроб положить от себя. Я так и сделала. Он лежал – такой… успокоенный. Тогда я поняла, что слово «покойник» – от слова «покой». Я ушла в папину комнату. И не успела подумать, что больше не услышу своё имя от него, как тут же явственно, над самым ухом оно и прозвучало. И с тех пор я поняла, что папа просто стал невидимым, но никуда не исчез насовсем.

На похоронах было очень холодно. Оградку вокруг могилы поставили тесную. Но я запомнила место. И потом, через три дня, снова побывала там с мамой. А на мой день рождения – шестилетие – он был через две недели после папиной смерти одна пошла на кладбище пешком и долго сидела там и с отцом разговаривала. И… просила его, чтобы он меня забрал к себе. Я тогда уже знала то, что подтвердила жизнь: жизнь сироты ужасна. И мне не хотелось её терпеть.

Заболели мы всей детсадовской группой. Та самая воспитательница решила нас всех закалять. В ноябре в летнем душе нас всех поливала водой с головой, плохо обтирая полотенцем. И я заболела ещё тогда. Стала кашлять, чахнуть, но не жаловалась.

А вот после дня рождения (а он был на двенадцатый день после смерти папы) я заболела так сильно и так больно, что это было невыносимо. Помню, как мама плакала тихо, ожидая скорую. А мне было при каждом вздохе так больно, что я мечтала умереть. Крупозное воспаление лёгких и плеврит, стреляло в ухе.

И я каждый раз надеялась, что вот сейчас всё это прекратится. Но… Приехали врачи, отвезли меня в больницу. Сделали восемь переливаний крови.

И вот тогда я снова встретилась с женской ненавистью ко мне».

– Мне кажется, что здесь нужно вставить слова «впервые после воспитательницы детсада». Ведь иначе получается, что ненавистью вы называете действия матери.

– Ты прав, вставляй слова, – Ирина была довольна.

В беседку прилетели осы и роились над чашкой Олега в непосредственной близости от его локтя. Он добавлял в чай сахар, в отличие от самой Ирины. Она приподнялась на скамейке, чтобы переставить осторожно чашку подальше от парня. Он благодарно улыбнулся.

– Продолжим?

Ирина встала и прошлась по периметру беседки. Сидеть на деревянной скамье ей было неудобно.

– Может, в дом пойдём читать? Там и чайник ближе, – спросила она.

– Ой, нет, не в первый день на море. Надышаться не мог. И ветер такой приятно горячий, – почти взмолился парень.

– Тогда принеси мне чаю и подушку-сидушку с кухни, – начала торговаться Ирина.

Олег легко поднялся и побежал выполнять поручение. Вернулся с чайниками – заварным и электрическим в руках, с подушкой под мышкой. И тут же плюхнулся у ноутбука.

– Так что вы именуете женской ненавистью? Ведь медсестре было минимум двадцать, а вам – шесть лет. Ревность исключается, поэтому…

– Ревность не исключается никогда. Ревнуют и взрослые к детям. И подлости им делают намеренно. Но тут был вариант заниженной самооценки, когда важно было унижать того, кто не хотел подчиняться тому, что считаю неправильным.

«Как-то вечером соседи по палате попросили меня рассказать им сказку. Я сочиняла на ходу. Сочинять это всегда было моим коньком. Пегасом. Точно сказку я не помню – она была одной из многих. Помню, там принцесса ездила на мотоцикле и сшибла пирата на берегу. Вся палата малышей постепенно переползла поближе ко мне, чтобы можно было сказку рассказывать тихо. Медсестра – ночная дежурная ушла спать (она себе не утруждала). И нашей задачей было ей не мешать. Но она всё же проснулась. И она силой выволокла меня из кроватки, поставила в одних трусах в угол палаты зимой, на всех наорала, чуть не пинала кровати за то, что не дали выспаться. И караулила меня, храпя на стуле рядом. К утру у меня температура была под сорок. И медсестру чуть не уволили за её «воспитание». Но только «чуть». И она начала мне мстить. Всех её гадостей не помню, но одну – когда мне на живот давила слишком тугая резинка от трусиков, я их сняла, чтобы заснуть ночью. Во сне одеяло приоткрыло мою голую попу. И эта стерва медицинская утром выволокла меня, когда все начали просыпаться, голую в центр палаты и всем показала, какая я развратница.

Я попросила маму забрать меня домой после этой истории, когда я стояла вся красная до пяток, а она вертела меня как волчок, показывая всем.

Мама рассказала о «мести» медсестры главврачу Марии Фёдоровне. А та решила всё же уволить садистку, несмотря на нехватку персонала. Зарплаты у медсестёр были маленькими. И когда вечером главврач объявила этой стерве об увольнении, она пошла в кладовку и повесилась. Об этом потом много сплетничали медсёстры. И основное мнение было таким – если детей ненавидишь, зачем идти работать в детскую больницу? Не знаю, были ли у неё свои дети, но им явно повезло, когда она удавилась. Я тогда ещё была доброй девочкой. Но о ней, врать не буду, не жалела. Когда я в первом классе прочла роман «Джейн Эйр», я всё время вспоминала сходные с её переживания сироты. Правда, она осталась без обоих родителей. Но из-за того, что маме моей Зое Даниловне приходилось так часто уезжать в командировки по всему СССР в поисках нужного для производства станков, вернувшись из больницы, я оказалась абсолютно одна. Не считая соседей».

– Погодите про соседей, дайте переварить повесившуюся сестричку. Она была пожилой?

– Лет тридцати. Ничего о ней не знаю. Помню сочащийся ядом голос.

– Её второй раз собирались уволить и из-за вас? Так? Почему она доставала вас так упорно. В книге нет на это указаний.

– Она мне завидовала и ненавидела за это.

– Больному ребенку завидует?! Разве есть повод?