Маска ночи - Филип Гуден Страница 5

Эта резкость была непривычна для Абеля. Очевидно жалкое положение шута каким-то образом задело в нем чувствительные струны. Я решил расспросить его об этом позже, когда застану в более веселом настроении. Обычно в этом месте я сворачивал и шел к своему жилищу, но сегодня я проводил Абеля к его дому. По дружбе, возможно. Кроме того, день был приятный, а я хотел отделаться от впечатлений, которые произвела на меня сумрачная каморка Кемпа. Но затем наше внимание привлекло нечто другое. Точнее, все, что касалось Кемпа – и вообще все прочее, – оказалось забыто начисто.

Абель проживал на окраине Саутворка, там, где город рваной бахромой переходит в чистое поле. Думаю, не потому, что Абель не мог позволить себе жилище получше, ближе к «Глобусу» («получше» – то есть к югу от реки, как вы понимаете). На самом деле я почти уверен, что он мог позволить себе это. Он как-то намекал на припрятанные сбережения, плоды его мошенничества. Абель, может, и оставил свой нечестный образ жизни, но все еще хранил некоторые инструменты своего ремесла – мази и прочие снадобья – в большой дорожной сумке, которую носил с собой повсюду, как будто в любой момент мог снова выйти на большую дорогу. Ибо в нем все еще было что-то от человека с большой дороги. Возможно, поэтому он предпочитал находиться поближе к полям и деревьям, предпочитал сохранять расстояние между собой и наимерзейшей вонью и испарениями города. Как бы то ни было, обитал он на Кентиш-стрит, названной так потому, что, выпутавшись из порочной хватки Лондона, она удирала в сторону этого графства так быстро, как только могли унести ее грязные пятки.

Хотя места в этой части города было в избытке, дома жались друг к дружке, как будто для защиты от некой пагубной силы. Эти дома были переполнены грязными, убогими комнатами, по сравнению с которыми мое жилище в Мертвецком тупике выглядело роскошным. Личности, обитавшие в этих комнатах, также зачастую имели грязный и убогий вид. Если вам нужны настоящие просторы – величественные залы и прекрасные сады, – тогда идите в особняки и дворцы в сердце нашего города.

Когда появляется чума, чаще всего она в первую очередь поражает грязные окраины Лондона, хотя, если не ставить ей препятствий, она может в конце концов проползти и в те самые величественные залы и прекрасные сады. Но границы и окраины Лондона падут первыми. Уже ходили слухи о заболевших, как и намекал Вилл Кемп, но точно ничего не было известно. Теперь, однако, мрачные предсказания шута обретали форму перед нашими собственными глазами.

Еще не дойдя до дома, где снимал комнату Абель, мы попали в закоулок, состоявший из приземистых одноэтажных домишек. Несколько человек, по виду – должностных лиц, стояли у двери одного из домов посредине переулка. За ними, на расстоянии нескольких ярдов, на другой стороне улицы собралась поглазеть маленькая толпа. Мужчины, женщины и дети, всего около двух дюжин. Некоторые женщины держали у груди младенцев. Само собой, мы присоединились к толпе. Было бы затруднительно протиснуться мимо них. Никто не разговаривал. Все глаза были прикованы к группе перед дверью. По платью и знакам отличия я узнал констебля и судебного пристава. Еще там был коротенький человек, который вроде был здесь за главного, и пара безобразных старух, закутанных с ног до головы. Я понимал, что происходит. И все остальные тоже понимали. Я весь покрылся гусиной кожей, но не мог сдвинуться с места и уйти. Предполагаю, каждый из присутствующих – мужчины, женщины и эти дети, которые уже были достаточно взрослыми, чтобы догадаться, в чем дело, – должно быть, находился в том же состоянии оцепенения.

Спор перед дверью был в самом разгаре. Слышно было каждое слово. Коротышка обращался к судебному приставу:

– А я говорю вам, мастер Арнет, что так не пойдет. Это слишком легко стереть или вообще оторвать. Вот так.

С этими словами он сорвал пришпиленный к двери листок бумаги. На нем большими черными буквами было выведено: «ГОСПОДЬ, СМИЛУЙСЯ НАД НАМИ!» (слово «Господь» намного превосходило по размеру все прочие). А также некоторые другие молитвы и предписания, шрифтом помельче. Коротышка потряс смятым и порванным листком перед прятавшим глаза приставом.

Определенно, оратор хотел, чтобы его услышали все, не только констебль и пристав. Последний беспокойно поежился и пробормотал что-то о «приказах».

– Я даю вам новые приказы, Арнет, – сказал человечек, который, как я решил, был членом местного Совета или олдерменом.

Судя по его властной манере, обратно пропорциональной его росту, он прибыл из-за реки. Превосходная белая кобыла стояла привязанная к дереву с той стороны жалкого переулка, что была ближе к Лондону. По-видимому, кобыла принадлежала этому важному джентльмену. Он по-прежнему обращался к приставу:

– Вы вернетесь сюда с кистью и красной краской и поставите знак на этой двери. Знак должен быть четырнадцати дюймов в высоту. Вы нарисуете его маслом, чтобы не так легко было стереть. Таковы новые приказы Совета.

– Но, мастер Фарнаби… – начал пристав, но затих под взглядом собеседника.

Арнет посмотрел на толпу, стоявшую по другую сторону дороги, как будто ожидая оттуда помощи. Я понял, что пристав был местным, из этого прихода, как и констебль.

– Пока вы достаете красную краску, – продолжал олдермен Фарнаби, – а также кисти и мерку – не забывайте, знак должен быть четырнадцати дюймов в высоту, таково предписание, – пока вы достаете все необходимые предметы, этот джентльмен останется здесь охранять жилое помещение. Вам понятно?

Последнее замечание относилось к констеблю. Тот энергично закивал. Олдермен повернулся обратно к судебному приставу:

– Ну и что же вы ждете, любезный? Давайте идите за краской, кистями, меркой!

Пристав поспешно потрусил по улице. Пока Фарнаби раздавал эти указания в своем не принимающем возражений тоне, краем глаза я уловил какое-то мимолетное движение. На стене рядом с дверью было низкое покосившееся окно, скорее дыра, чем настоящий проем, прикрытая дерюгой. Кто-то выглядывал на улицу в щель между стеной и дерюгой. Все, что я видел, был белок глаза. Мне трудно описать дрожь – страха, ужаса, непостижимым образом смешанного с чувством сострадания, – охватившую меня при виде этого одного-единственного глаза. Он, вероятно, принадлежал ребенку или взрослому, пригнувшемуся, чтобы выглянуть на улицу. В доме были люди!

Не знаю, почему меня это так поразило. Дом, напоминавший лачугу, судя по виду, был скорее обитаем, нежели пуст. Это к тому же могло объяснить, почему Арнет прикрепил к двери плакат – этот жалкий листок бумаги. Возможно, приставу заплатили обитатели дома, чтобы не разошлись слухи о заражении, или он надеялся, что ему заплатят. Прицепить клочок бумаги для предупреждения чумы было равносильно тому, чтобы ничего не делать, его легко было сорвать, как это продемонстрировал олдермен. А может, приставом двигала жалость к людям в этой хибаре. Нанесение несмываемого красного креста, так же как и исполнение других распоряжений, обрекало их на заключение, из которого никто не мог надеяться выйти живым.

Как будто для того, чтобы подтвердить, что дом обитаем, олдермен Фарнаби повернулся к констеблю и, кивнув в сторону двери, спросил: