Казнить нельзя помиловать - Галия Мавлютова Страница 48

Парень из маршрутного такси не имел отношения к банде, но я очень хотел узнать, кто он такой и почему считает, что имеет право направлять на человека пистолет.

И еще я понимал, что, если я смогу узнать, кто это такой, я избавлюсь от страха.

Вина и страх продолжали жить во мне, расшатывая мой и без того хрупкий организм.

Чувство вины появилось недавно, после того как я растратил деньги, выданные мне для оперативных целей, а страх, страх жил во мне с детства. Я родился вместе с этим чувством и думал, что оно есть у всех. Страх — это чувство самосохранения, у одних он глубоко запрятан, у других ярко выражен. Я, разумеется, из категории других!

Пересчитав количество обид, нанесенных мне за сегодняшний день, я приуныл. Возвращаться домой не хотелось, на работе меня ждали только через два часа, и я побрел по направлению к Невскому проспекту. Кто познал горечь изгнания хотя бы один раз, тот поймет меня.

Выгоняли с работы, не здоровались при встрече, делая вид, что незнакомы, размахивали перед вашим носом стволом пистолета? С кем не случалось такое?.. С отцом, или сестрой, или вообще с каким-нибудь дальним родственником по крови? Ведь у лиц «кавказской национальности» все, кто спустился с гор, считаются кровными родственниками…

Брести по улицам города, осознавая, что ты никому не нужен, кроме одной женщины, и она, эта женщина, всего лишь твоя родная мама, — ощущение, скажу я вам, отнюдь не из приятных.

О Юле я больше не думал, просто она улетела в свою туманность, и мне с ней не по пути. Вот и все! Больше мне нечего сказать, ведь «таких не берут в космонавты!».

И я не мог прийти в кабинет к Ковалеву, стукнуть кулаком по столу и властно рявкнуть: «Это мой стол! Я здесь работаю!»

Во-первых, я абсолютно не умею властно рявкать. Во-вторых, Ковалев меня не поймет. Он искренне посочувствует мне, скажет всего два слова, дескать, я хотел тебе приятное сделать. На улице весна, гуляй себе на здоровье.

А то, что на улице зверский холод, несмотря на конец апреля, с неба сыплются мелкие крупинки не то снега, не то града, все прохожие закутались в немыслимые одежки, превратившись в чудаковатых персонажей из модного мультсериала «Масяня», Ковалеву невдомек.

Ему-то что? Ему ничего, сидит себе в теплом кабинете и разговоры разговаривает. А Сергей Петрович в соседнем беседует по телефону, прижав по скверной привычке аппарат прямо к сердцу. Вот и все, ничего нового и интересного.

Кстати, о чем шептались Вербный с Резвым? Вот бы послушать их разговоры, не специально, а случайно, понарошку. Наверное, можно умереть от смеха. От Вербного и Резвого я плавно перешел к новым фантазиям.

Мысленно нарисовал себе радужные картины моего будущего: я самостоятельно веду расследование, изобличаю парня с усиками в совершении многочисленных эпизодов разбоев и грабежей, заодно привлекаю его за незаконное ношение оружия и за хулиганское поведение в общественном транспорте, маршрутное такси, — несомненно, общественный транспорт. И меня награждают почетным орденом, самым важным орденом, какие существуют в России. Стрельников, осознав, кого он потерял в моем лице, а потерял он самого верного и преданного товарища майора Петрова, лобызает меня, с трудом приколов орден на лацкан кителя.

Естественно, к тому времени я уже не стажер, а самый настоящий офицер. Ковалев, посрамленный и раздавленный моим успехом, смущенно пожимает мне руку. Потом, не сдержав эмоций, с рыданиями бросается мне на грудь, дескать, прости засранца.

В этом месте я устыдился своих фантазий и отправился на фирму, где меня встретила улыбчивая секретарша. Мы долго выясняли с ней проблемы инфляции, несомненно, возникшие из-за инцидента в Ираке, потом перешли к обстоятельному разговору о сложностях в шоу-бизнесе, отсутствии настоящих косметических средств, и я окончательно забыл о сложном и странном мире взрослых, о Юле и даже о парне с усиками, за поимку которого мне положен орден.

Запрограммировав пару-другую незамысловатых игрушек в компьютер секретарши, отпив горячего чая со странным названием «Пу Эр», я лишь на мгновение вспомнил о Ковалеве.

Но, посмотрев на часы, висевшие в приемной у миловидной секретарши, понял, что рабочий день давно закончился и Ковалев уже отбыл из отдела восвояси.

Никакого расследования в этот день не состоялось. Обычные холодные котлеты, ставшие в последнее время моим основным питанием, выветрили последнее романтическое настроение, навеянное улыбчивой секретаршей.

Я сразу уснул, и мне приснился страшный сон.

В этом странном и страшном сне Ковалев занимался любовью с воздушной Юлей, а она была почему-то беременная. Вдруг Ковалев повернулся, взглянул мне в глаза, от чего у меня волосы встали дыбом, и я не мог понять, почему я вижу, как мои собственные волосы поднимаются вверх, такого не может быть в реальности.

И Ковалев спросил громким голосом:

— Ты почему не вернулся? Я ждал тебя!

Он не сипел, не хрипел, он просто громко разговаривал, задавал простые вопросы, дескать, я тебя ждал-ждал, а ты не пришел.

А Юля помахала мне воздушной рукой, и, пока она махала, рука окончательно растаяла. Так она и осталась без одной руки. Второй же рукой она крепко сжимала Ковалева в своих воздушных объятиях.

— Ты хочешь узнать, кто я такой?

Из-за спины Ковалева отделился парень с усиками, тот самый, из «Мерседеса». А мне все казалось, что это Ковалев раздвоился пополам, иначе как мог оказаться в его теле еще один, этот самый парень из «мерса».

Мне пришлось сделать усилие, чтобы проснуться, и я проснулся. Но парень с усиками погрозил мне кулаком, и тогда я понял, что я еще сплю и мне продолжает сниться страшный сон. И еще я понял, что никогда не проснусь, так и останусь в этом странном и страшном сне. И в этот миг окончательно проснулся.

Холодный липкий пот выступил у меня на лбу, на шее, спине, обволакивая все тело влажной паутиной. Пришлось долго изучать в темноте потолок, чтобы обрести сознание.

Как там чай назывался? «Пу Эр», кажется, китайский, энергетический. Наверное, от избытка танина или еще чего-нибудь мне кошмарики снятся. Да ладно, сейчас все пройдет.

Мне бы громко заплакать, как в детстве, и тогда прибежит мама, положит свою мягкую ладонь на мой мокрый лоб, и я снова усну, не ведая страхов и снов.

Но плакать мне нельзя, ведь я давно живу этой странной взрослой жизнью, где никто никого не понимает.

Так я и пялился в потолок, разглядывая сумеречные тени предрассветного весеннего утра. Утром я погладил Матильду и, не завтракая, выбежал на лестничную площадку. Мне не хотелось встречаться с родителями, мне все казалось, они догадаются, что ночью мне приснился странный и страшный сон.