Кто убил герцогиню Альба, или Волаверун - Антонио Ларрета Страница 41

На следующий день в моем рабочем кабинете в правительстве появилась взволнованная и чем-то расстроенная Пепита. Известно ли мне что-нибудь о Каэтане? Ведь вчера она была плоха, очень плоха, она подхватила где-то лихорадку, и врачи не ждут ничего хорошего. Я бросил все дела, мы вместе вышли на улицу Ареналь и почти бегом направились к дворцу Буэнависта. Когда мы вошли в него, Каэтана была уже мертва. Она лежала в своей кровати, белая как мел, покрытая белыми розами, которые постоянно поправляли и обновляли обожавшие ее служанки. Выходя из спальни в ее гостиную, я задержался у туалетного столика: все на нем было как вчера, все оставалось на своих местах, и бокал стоял там же, где я его видел накануне, но — он был пуст! Меня, помню, очень озадачило это, и всю обратную дорогу я не мог думать ни о чем другом, кроме как об этой странности. А темные и противоречивые слухи о причинах смерти герцогини, которых я наслушался накануне похорон, заронили во мне подозрение, что тайна ее смерти была как-то связана с венецианским бокалом. Это подозрение все более перерастало в уверенность. Я старался вспомнить события той ночи в их точной последовательности, но мне это не удавалось, так я был поражен и потрясен смертью Каэтаны, за которой, как я уже предчувствовал, скрывалось преступление; я начинал догадываться, что ее убила не лихорадка, а рука прячущегося во мраке преступника. Вокруг меня звучали голоса Аро, Осуны, Корнеля. Я рассеянно прислушался: они говорили об эпидемии и об Андалусии. Я молчал, не вступая в разговор, глядя поверх плеча графа-герцога на пустой бокал. И не мог оторвать от него взгляда.

Каталина Барахас, постаревшая за одну ночь лет на десять, но полностью сохранившая самообладание, не впала в прострацию, как мужчины этого дома — потерянный Пиньятелли и другие, толпившиеся в растерянности вокруг кровати Каэтаны, — попросила всех нас выйти в зеркальный зал и подождать там, пока она будет готовить комнаты герцогини к приему все возрастающего числа людей, подъезжавших к дворцу, чтобы проститься с Каэтаной. Мы послушно вышли. Но я, подождав, пока все снова соберутся в привычные группы, вернулся в маленькую гостиную. Каталина торопливо складывала в шкатулку казавшиеся ей ненужными вещи с туалетного стола — какие-то сережки, пряжки, гребень, янтарный опрыскиватель. Она удивленно взглянула на меня, оставила на время работу и слегка наклонилась в мою сторону, словно ожидая некоего приказа, который объяснил бы мое неожиданное появление. Ее готовность выполнить любое распоряжение несколько меня стесняла, но я тем не менее заговорил: «Вчера я был здесь с вашей госпожой, мы пили вино, я пил из этого голубого бокала. Мне хотелось бы…» — начал я осторожно. Она посмотрела на меня долгим грустным взглядом и мягко сказала: «Ваша светлость, конечно, не думает, что госпожа выпила с вином какой-то яд…» Нахмурив лоб, она задумалась на минуту, и затем добавила: «Ведь госпожа тоже пила из этого бокала, когда раздевалась…» Неожиданно она запнулась и умолкла, глядя с удивлением и испугом на бокал. «Как странно, — ее голос упал до шепота, — как странно, ведь госпожа выпила совсем немного, несколько глотков, а бокал теперь пуст. Кто мог?..» Она снова умолкла и посмотрела на меня. Каталина была умной и сообразительной женщиной, но теперь растерялась. «Ваша светлость, вы знаете что-то?» Я отрицательно покачал головой. «Но ведь этого не может быть, правда? — ее голос вновь окреп, в глазах вспыхнула надежда. — Если вы тоже пили из этого бокала, значит, в нем не было яда, значит, виной всему андалусийская лихорадка». Она закрыла шкатулку и, казалось, ожидала, что я выйду, положив тем самым конец нашему странному диалогу. Я мог бы возразить на ее слова, мог бы сказать: «Да, все это так, но лишь при условии, что никто не подмешал яду в бокал в тот промежуток времени, когда я уже пил из него, а она еще не пила». Но я сдержался и не сказал ничего. Она застыла с полуоткрытым ртом, будто вслушивалась в не произнесенные мною слова и напряженно обдумывала их. «Но у кого могла подняться на нее рука?» — спросила она вдруг голосом не служанки, а глубоко страдающей подруги. «Извините меня, я помешал вашей работе», — сказал я наконец. «Спасибо вам, ваша светлость, — ответила она. — Мне и правда „надо привести тут все в порядок“». Она слегка поклонилась, взяла с табурета кашемировую шаль Каэтаны и начала ее складывать. А у меня все, звучал в ушах ее вопрос: «У кого могла подняться на нее рука?» Я вышел из спальни.

Я шагнул в полутемный коридор и неожиданно получил ответ на мучивший меня вопрос: тусклый свет, процеженный сквозь жалюзи спальни, выхватил на миг из полумрака лицо принца. Можно было подумать, что моя ненависть к нему вызвала это видение. Но это было не видение, это был он, он сам, и всего в каких-нибудь двух шагах от меня. Я чувствовал, что не могу находиться рядом с ним в ограниченном пространстве коридора, где, даже ничего не видя, мы ощущали присутствие друг друга и слышали дыхание. Я поспешил в сторону зала, а он, как я догадался по звуку шагов, проскользнул в маленькую гостиную. Он, безусловно, хотел найти там свое мерзкое письмо к неаполитанской королеве. Значит, Каталине опять придется оторваться от работы. Но на этот раз вряд ли разговор пойдет о ядах.

Мне надо сделать перерыв и попытаться успокоиться, не следует давать волю чувствам, тем более что главное из них — это ненависть, а я должен ясно изложить версию смерти Каэтаны де Альба, как она сложилась в моей голове. Нет, Каталина, никто не хотел причинить вреда твоей госпоже, никто не собирался отравить ее. Не она была назначена в жертвы. Жертвой должен был стать я.

Дон Фернандо ненавидел меня, я был его заклятым врагом. Ревность и злоба обострили его ум, и он сделал неприятное открытие, заставившее его испытать глубокое унижение: той ночью он понял, что Каэтана де Альба перешла в другой лагерь, что она предала его и мы смеялись над ним и вместе обдумывали, как окончательно его сокрушить. Незаметно, словно крыса, он прокрался по темным гостиным и коридорам, как делал обычно, к чужим дверям, чтобы убедиться в правоте своих подозрений; прильнув к замочной скважине, он слушал, как ликует его враг, получивший секретнейший документ, которым теперь, безусловно, воспользуется, чтобы натравить на него родителей и еще больше отдалить его от власти, он слушал тосты предателей и ярко представлял себе, как они предаются любовным утехам (а они, в довершение его позора, так же ярко могли представить затаившегося за дверью соглядатая, в бессильной злобе корчившегося в темноте) [128]. Вот тогда-то и выпал из его кармана флакончик с солями, а его в этот момент, очевидно, спугнул какой-то шум, и он уже думал только о том, как скрыться; он добежал на цыпочках до зеркального зала и, увидев открытой дверь в мастерскую Гойи, не раздумывая юркнул в нее, и пока глухой художник, не замечая его присутствия, продолжал работать над картиной, принц, еле переводя дыхание от волнения и страха, обшаривал крысиными глазками стол, уставленный горшками и банками с красками, и тут его взгляд наткнулся на банку с зеленым порошком, который, как он понял из недавнего разговора, был смертельным ядом. Искушение оказалось слишком сильным. Предатели удалились в спальню, он хорошо это слышал. И слышал, как его заклятый враг пообещал, что будет пить вино из красивого бокала, когда вернется… Дальнейшие события следовали чередой, без пауз. Дон Фернандо схватил банку, вернулся к комнатам Каэтаны и, вновь обратившись крысой, скользнул в маленькую гостиную, подсыпал яд в стоявший на туалетном столе бокал и тут же ретировался, но уже не осмелился вернуть банку с остатками порошка на место, а каким-то образом избавился от нее и присоединился к гостям, судя по всему не обратившим внимания на его недолгое отсутствие.