В лесной глуши - Эухенио Фуэнтес Страница 40

Наконец, почти через неделю, Глория сказала, что портрет закончен. Она все не решалась показать его и отбросила с полотна материю только после того, как они закончили заниматься любовью, будто боялась, что Маркосу он не понравится. Но портрет потряс его. Это был он, не его отражение, а он сам. Показывая портрет, Глория словно хотела сказать: «Вот то, что я знаю о тебе»: холст был полон вопросов, теней, шероховатостей, оттенков и полутонов; это были словно дополнительные слои, которые потом можно будет снять и увидеть, что же скрывается под ними, точно так же, как реставраторы с помощью рентгена открывают первоначальные наброски старинной картины, сделанные до того, как художник решился на окончательную версию.

То была их последняя счастливая неделя. Потом случались отдельные мгновения, часы, ночи и дни, но никогда – такого полного и продолжительного счастья. Тогда появился этот нелепый преподаватель, и, хотя Маркос до поры до времени не знал о нем наверняка, холодность Глории и его собственная ревность дали разрастись трещине в их отношениях. У него началась депрессия, и он принялся шпионить за ней, выискивая несоответствия в ее объяснениях о том, как она проводит время, хотя отлично понимал: он так неистово перекапывает землю у нее под ногами, что однажды сам же может и провалиться. Но Англаду грызло противоречивое недоверие, свойственное любовникам, – оно тем больше, чем сильнее они влюблены. Он словно запутался в гигантских зарослях ежевики: чем отчаяннее пытался освободиться, тем яростнее в него впивались колючки, раздирающие тело. Все это продолжалось до тех пор, пока однажды вечером он не узнал правду, избавлявшую от необходимости вести подкопы дальше. Он так и остался там, в темноте подземелья, ощущая, как вокруг ползают отвратительные, мерзкие черви унижения и ревности.

С того момента все уже было по-другому. Он не решался сказать, что знает о ее обмане, – ведь тогда, по идее, он должен был бы ее оставить. А Маркос не хотел терять Глорию, потому что верил: у него еще есть силы выбраться из тоннеля сомнений и она очистит его от накопившейся грязи унижения.

Позже, когда закончилась эта абсурдная история, Глория все ему рассказала. Похоже, она раскаивалась. Но, как он интуитивно догадывался, не из-за того, что изменила ему, а просто потому, что считала происшедшее большой личной ошибкой. То, что должно было бы повлечь за собой улучшение в их отношениях, стало новой причиной для конфликтов, которые превращали их жизнь в настоящий кошмар. Каждая ссора заканчивалась обвинениями в измене, хотя изначально могла разгореться совсем по другому поводу. После занятий сексом он смотрел, как она, довольная, пытается отдышаться, и спрашивал себя: чего ей недоставало с ним, почему она искала какого-то другого тела, что ей давали другие, чего не мог дать он?

Если он на несколько дней, слишком занятый в адвокатской конторе, забывал об этом, спокойствие все равно не длилось долго. Оставшись один – что случалось, когда у Глории появлялись заказы, – в своей квартире, такой светлой и холодной, он ворочался в постели, и воспоминания снова мучили его. Маркос был уверен, что люди всегда признаются лишь в малой доле своих грехов, поэтому воображал другие измены Глории – с мужчинами, которых знал и с которыми даже был вежлив и учтив. Ему хотелось немедленно встретиться с ними и попытаться выбить из них правду. Он проводил несколько дней, не видя ее, отговариваясь неотложными делами, выдумывая клиентов, которых не было, но через неделю возвращался к ней, якобы чтобы уже никогда не расставаться, удрученный тем, что не обладает силой воли. В те дни Маркос сопровождал ее повсюду – в галерею и за покупками, на ужин и в кино – и в конце концов начал замечать, что Глория тяготится его постоянным присутствием, хотя и не осмеливается об этом сказать. И если ее звали на какую-нибудь закрытую выставку или на встречу, на которую он пойти не мог, Маркос, как и раньше, начинал подозревать, что Глория все выдумала, лишь бы от него отделаться. Он боялся превратиться в одного из тех мужчин, которых всегда обманывают, потому что женщина не решается прямо сказать, что находит его занудным и неинтересным. И Англада не мог найти выхода из положения, муки его сделались невыносимыми: то, что раньше казалось небольшими болезненными уколами, и нужно было только подождать несколько дней, чтобы боль прошла, теперь превратилось в огромную ноющую рану.

Как можно так жить? – спрашивал он себя – что это за разрушительный невроз, который заставляет человека одновременно и любить, и ненавидеть, причем с одинаковой силой, – ведь эти чувства не только противоположны, но и несовместимы? Какой внутренний орган или какая железа могут выделять в одно и то же время злобу и страсть? Но на такие вопросы ответов обычно не бывает, хотя он задавал их себе в течение долгого времени, и они только плодили новые вопросы. Даже теперь, когда Глория умерла, он был не способен ответить на них.