Смерть мелким шрифтом - Светлана Чехонадская Страница 40

Невысокий, можно сказать, совсем маленький — это было видно по плечам, по размерам кистей — человек сидел напротив Ивакина в черном кожаном кресле. Он был неброско, но очень аккуратно одет. Наверное, часы были дорогие, но Владимир Александрович в этом не разбирался.

— Ивакин Владимир Александрович, — дружелюбно произнес маленький Грибов, разглядывая прозрачную папку на столе. — Да вы на пенсии! Или у меня устаревшие данные? — его прозрачные глаза с рыжеватыми ресницами теперь смотрели на Ивакина. В глазах была усмешка.

— Вот уж не поверю, что у вас могут быть устаревшие данные! — любезно отозвался Ивакин.

— Тогда какое же отношение вы можете иметь к следствию?

— Помогаю друзьям. Может, и вы, когда выйдете на пенсию, будете помогать молодым журналистам.

— Ну, дожили! — Грибов покачал головой. — Надеюсь, такая помощь — это официальное мероприятие? С начальством согласовано?

— Согласовано, — стесняясь, сказал Ивакин. Он прекрасно знал, что Грибов все понимает, и обманывать поэтому было очень неприятно.

— Ну, замечательно. Удалось разузнать что-нибудь новенькое?

— Разузнаешь тут. У вас не сотрудники — партизаны! Молчат!

— О, да! Особенно Анна Петровна Чистякова из социального отдела, — мило согласился Грибов. — У вас и ко мне есть какие-то вопросы?

— Есть, в общем-то.

— А ведь я рассказал все, что мог. И как познакомился, и сколько раз в неделю мы встречались, и какие суммы я ей давал, ну, все абсолютно!

— И что вы ее не ревновали?

— И что не ревновал. Вы сомневаетесь?

— Нисколько. Она наделялась выйти за вас замуж, не так ли?

— Надо полагать.

— А как вы сами к такой идее относились?

— Я ее не обдумывал. Одного не могу понять: зачем вы к Чистяковой-то пошли? Она Алену только пару раз видела… Правда, она мать моей секретарши, но, надеюсь, обошлось без секретарских сплетен?

— Абсолютно! — Ивакин для убедительности рубанул рукой, а затем произнес, насмешливо глядя Грибову в глаза: — Прошу прощения, Виктор Сергеевич, вы, наверное, решили, что я о Лапчинской говорю? Но я из-за Марины Леонидовой пришел.

Грибов молчал, прищурившись, играл золотой ручкой, постукивал ею о полированную поверхность стола, и острый отблеск скакал по кабинету.

— Из-за Леонидовой, — протянул Грибов. — Это что-то новенькое.

— Вас не допрашивали по поводу ее смерти?

— Нет. Но я слышал, конечно, что ее убили на курорте. Собственно, на меня-то первого милиция и вышла — по Марининому удостоверению. Мне сказали, какой-то местный казанова ее задушил. Говоря откровенно, если бы не смерть Алены, я бы как-то отреагировал: ну, хоть удивился бы, расстроился, но вы же знаете, какие проблемы на меня навалились. Так что врать не буду: слышал, но не вникал… Подождите, вы говорили про замужество, про ревность. Это ведь к Лапчинской относилось, не так ли? Что же вы мне теперь, как бы это поприличнее выразиться…

— Нет, не к Лапчинской. Я слышал, как раз Леонидова была в вас влюблена и говорила некоторым сотрудницам газеты, что взаимно.

Грибов не улыбнулся. Наоборот, его рыжие глаза неожиданно стали злыми.

— Думаю, она врала.

— Насчет взаимности?

— И насчет любви тоже.

— А если бы не врала насчет любви, то как насчет взаимности?

— То есть нравилась ли она мне как женщина?

— Смешной вопрос?

— Почему смешной? — Грибов глядел на Ивакина с каким-то странным выражением лица. Казалось, вопрос затронул что-то в его душе, и теперь он задумался, улетел мыслями в интересные для себя сферы.

— Неужели вы смогли бы влюбиться в эту нелепую женщину? — настойчиво переспросил Ивакин.

— Леонидова не была нелепой. Она не была также простой. Она играла сложную, ей не верили, но мне кажется, она была даже сложнее, чем играла.

— А была ли она порядочной, Виктор Сергеевич?

— Порядочной? — удивился Грибов вопросу. — Нет, она не была порядочной. Думаю, что не была. Она считала себя несправедливо обиженной в этом мире, а была обижена вполне справедливо. Такие люди по определению не могут быть порядочными. Обстоятельства им этого не позволяют.

— Вы это поняли, когда она стала у вас работать?

— Что вы! Я это знал всегда. Когда мы учились в университете, она уже была неприятной дамочкой.

Прикрывалась папой, как щитом, и ни за что не могла поверить, что кто-то способен относиться равнодушно к ее богатствам.

— Вы относились равнодушно, надо полагать?

— Можете мне не верить, — пожав узкими плечами, сказал Грибов. — Но я относился равнодушно. Даже высокомерно. Высокомерие в таких вопросах очень свойственно мне. Это неудобное качество, и оно могло сделать меня банкротом, но мне повезло: времена изменились, и я был вознагражден. Мне не на что обижаться. Я за ней никогда не ухаживал — терпеть не мог москвичек, но вот один наш общий друг, например, он искренне любил ее и хотел быть ее мужем. Ему, конечно, нравилось, что в придачу к Марине он получит ее квартиру, машину и дом, но ведь это неважно, правда? Для чего, в итоге, это барахло? Оно должно быть для счастья, а не для моли… Так вот и осталась она одна, — заключил он.

— Где теперь этот друг?

— Работает. Живет. — Грибов снова пожал плечами. — Двое детей, своя квартира. Он ее купил, кстати. А тогда требовалась прописка. — Он поморщился. — Если бы вы знали, как они унижали его, она и ее мать, как презирали, как говорили при посторонних людях, что видят его насквозь со всеми его жалкими мечтами лимитчика. Так что нет, не сейчас сложилось у меня такое мнение о Марине. Гораздо раньше.

— Почему же вы взяли ее на работу?

Грибов удивленно приподнял бровь.

— Какая тут связь?

— Ну, не уважали человека, но помогли.

— А вы помогаете только тем, кого уважаете?

Ивакин растерянно покачал головой.

— Встретив Марину десять лет спустя, увидев, как она живет, я всего-навсего обнаружил, что получилось так, как я и думал. Она всю жизнь считала, что ей все вокруг должны. Ни к чему хорошему такое мировосприятие привести не могло, оно и не привело. Но это не повод злорадствовать. Мне не нравится мое умение предсказывать события. Это скучно. Человеческая глупость очень скучна.