Финансы Великого герцога - Франк Хеллер Страница 4

Сеньор Эстебан Пакено происходил из древнего меноркского рода, который еще в XVI веке сумел войти в историю великого герцогства. Из поколения в поколение предки Пакено несли службу у правящего рода Рамиросов, чаще военную и придворную, реже дипломатическую, но всегда — за плохое вознаграждение. Верность и жертвенность, к которым Пакено с самого начала имели большую склонность, со временем стали их второй натурой; на мир они смотрели, соразмеряясь не с вечностью и даже не со своим интересом, но с интересами того герцога, который в то время волею случая правил Меноркой. Так и случилось, что сеньору Эстебану, как трудовой лошадке, довелось служить трем поколениям герцогов — Луису XI, Рамону XIX и Рамону XX. Их именем он с 1876 года распоряжался финансами великого герцогства, занимая, говоря по правде, незавидную должность, ибо от своего обладателя она требовала змеиной хитрости, ослиного упорства и умения прощать, достойного святого. Быть может, сеньору Пакено недоставало первого качества, но этот недостаток восполнялся избытком последних двух. Каким бы отчаянным ни казалось положение, он никогда не впадал в уныние; с решимостью и упорством он продолжал бомбардировать сомнительные банкирские дома Европы просьбами о ссуде и письмами с извинениями. В 1910 году в Европе не было человека, который бы знал ростовщиков и экономических спекулянтов лучше, чем сеньор Пакено; который бы лучше разбирался в психологии этих господ и лучше справлялся с составлением письмовника для начинающих банкротов. И вместе с тем не было никого, чьи мысли были бы столь далеки от этих дел, как были далеки от них мысли сеньора Пакено; день за днем он полумеханически занимался перепиской, а тем временем его сердце мечтало об Испании и о белой келье в далеком иезуитском монастыре; его глаза видели длинные коридоры с каменным полом, монастырскую церковь и рядом — цветущий сад; его уши ласкала тишина, царившая в голых стенах. Именно в этом монастыре некогда воспитывался сеньор Эстебан, и вернуться туда было мечтой его жизни. Но пока он мечтал об этом, годы проходили в затянувшейся, бесконечной борьбе за то, чтобы удержать на плаву финансы великого герцогства, — борьбе, которую сеньор Эстебан вел уже не столько ради отечества, сколько ради своего молодого господина. Потому что дон Рамон присвоил себе все сокровища преданности, которые сеньор Эстебан унаследовал от своих предков. Будучи двадцатью пятью годами старше своего повелителя, сеньор Пакено находился у него в полном подчинении. Что бы ни сказал дон Рамон, для него это было законом, и если бы дон Рамон приказал ему совершить преступление, он бы его совершил; но пока ради дона Рамона он тратил годы на переписку с ростовщиками нашей части света, между тем как мечта об иезуитской школе в Барселоне уплывала от него все дальше и дальше.

Преданность сеньора Пакено дон Рамон принимал так же, как и большинство явлений, которые он встречал в своей жизни, то есть с неиссякаемым оптимизмом и как нечто само собой разумеющееся. Задумываться о жизненных трудностях казалось ему занятием, лишенным смысла; его чувства не были глубоки, зато он получил в меру хорошее образование и основательную убежденность в суетности всего, что ни есть на свете. Неизменным источником, который питал легкомыслие дона Рамона, было то ложное положение, в котором находится самодержавный правитель, государство которого начисто лишено ресурсов. Любая попытка герцога «править» была заведомо обречена на неудачу, так как для осуществления любого его предприятия отсутствовало наипервейшее условие — деньги. Через год после восшествия на престол попытки править стали реже; и к 1910 году дон Рамон давно уже ограничивался лишь тем, что с помощью сеньора Пакено старался не дать машине заглохнуть. Что, как он справедливо говаривал, не было синекурой.

В упомянутое февральское утро сеньор Пакено встретил выход своего господина более озабоченно, чем обычно. Взгляд его глаз сквозь пенсне в золотой оправе был тяжел и серьезен, а в манере держаться чувствовалась нервозность, — все это оказало на великого герцога свое обычное действие, а именно почти удвоило его бодрость. Сделав приветственный жест сигарой, великий герцог погрузил руки в карманы брюк и, с прищуром взглянув на сеньора Эстебана, сказал:

— Доброе утро, Пакено!

— Доброе утро, ваше высочество.

— Как почивали?

— Благодарю вас, хорошо, а как спали ваше высочество?

На самом деле сеньор Пакено спал ничтожно мало, но ему никогда бы не пришло в голову сознаться в этом, не осведомившись прежде о том, как спал его высочество.

— Превосходно; у тех, чьи дела так плохи, всегда превосходный сон.

— Ваше высочество изволят шутить. Дурное положение дел едва ли способствует хорошему сну.

Великий герцог искренне рассмеялся.

— Все зависит от того, насколько оно дурно, Пакено. Если положение человека столь дурно, насколько оно дурно у меня, говоря иначе — если оно совершенно безнадежно, то сон у него прекрасный, если только этот человек не сошел с ума. Мне не спалось лишь однажды, и это было несколько лет назад, когда я еще надеялся на лучшее. Ну, так что же почта?

Лицо сеньора Пакено вновь приняло то мрачное выражение, с каким оно встретило входящего герцога. Доставая из папки несколько писем, Пакено проговорил:

— Как обычно, ваше высочество. Почти как обычно… Пришло письмо от Альтенштейна из Кадиса.

— И что же пишет великолепный Альтенштейн?

— Что нам пора платить проценты за 1908 год; иначе ему придется прибегнуть к помощи испанского правительства.

— Проценты за 1908 год? Пакено, а какой у нас год сейчас?

— 1910-й, ваше высочество, но проценты за 1908-й еще не уплачены.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Но я бы скорее мог предположить, что речь идет о 1898 годе.

— Нет, ваше высочество; еще в прошлом году Альтенштейн получил проценты по 1907 год включительно.

— Еще в прошлом году! Пакено, мне неприятно упрекать такого старого служаку, как вы, но вам бы в самом деле следовало проявлять в ведении наших дел большую аккуратность. Еще в прошлом году! Теперь вы видите, что получается, когда балуешь кредиторов. Из-за вашего неразумия у Альтенштейна из Кадиса сложилось о нас совершенно ложное представление, и для нас это может иметь самые неприятные последствия.

— Ваше высочество, я уничтожен; в свою защиту могу сказать лишь то, что к Альтенштейну, по моему мнению, следует относиться с большим вниманием.

— Минуту. Вы хотите сказать, что тогда он бы мог ссудить нас большими суммами?

— Нет, ваше высочество, я хочу сказать, что он — человек опасный, без стыда и совести, и он доказал это в прошлом году, доставив испанскому правительству много неприятностей.