Тайна Шампольона - Жан-Мишель Риу Страница 4

* * *

Пора уже начинать историю. Это не терпит отлагательств — силы оставляют меня. Однако дело не только в возрасте: я смертельно устал от того, что творится вокруг моего имени и чему причиной моя верность Наполеону. После его падения репутация моя рухнула, и вот уже три года жизнь представляет собой подлинную Голгофу. Меня исключили из Института, критикуют мои работы, оспаривают мое преподавание математики в Политехнической школе.

Обвинения, коим я подвергаюсь, истощают тело больше, чем ужасный зимний грипп, поразивший мои легкие. Я кашляю и задыхаюсь. Ночью меня рвало кровью. «С утра мне полегчало, — сказал я своей супруге Гортензии де Спаг. — Все плохое пройдет». Она сделала вид, будто поверила, эта верная женщина, которая всегда соглашалась с тем, что я решил. Затем она помогла мне добраться до моего рабочего кабинета, где я сейчас и нахожусь.

Колокол в районе парка Монсо только что пробил трижды. Будем соблюдать предписания. Никаких посетителей.

Полный покой.

История эта началась в 1798 году, когда было принято решение об экспедиции в Египет. [6]Век Просвещения заканчивался, гражданин Республики верил в языческое чудо разума: прогресс осветит торговлю между народами, наука разрешит тайны, коими извечно питались деспотизм и мракобесие Старого Режима. Мы готовы были содействовать рождению мира, где будет господствовать знание. Молния, пар, гравитация — все это будет объяснено не просто молитвами и магией. Не понадобится больше колдовства, чтобы пересечь океан: буссоль, компас и карты проведут нас лучше, чем бог Нептун. Отныне человек станет жить в мире, предназначение коего в том, чтобы бороться со всем этим гнетом. Догмы разрушатся, и зарождающиеся сомнения покажутся отраднее, чем жизнь наших предков, проведенная в тени Короля-Солнца. Завоевания разума — на сей раз все будет ради них. Потребуется тяжкий труд, честный труд во имя человека образованного и свободного, и эти слова придадут мужества наименее отважным — даже мне, которому стукнуло уже пятьдесят два года, когда 19 мая 1798 года я ступил на палубу «Отважного». [7]

В числе ста пятидесяти с лишним ученых и не менее тридцати тысяч солдат [8]я отплывал в Египет вместе с Бонапартом.

Я отправлялся на завоевание уснувшего мира.

Воевать, унижать туземцев? Об этом не могло быть и речи. Пусть барабаны вели за собой военных, но для нас, для ученых, они были всего лишь вспомогательными орудиями армии совершенно иного толка. А среди задач, стоявших перед нами, значилась расшифровка истины, коя отказывалась раскрываться сама. Письменность фараонов, образованная кабалистическими знаками, — вот что было почетной и добродетельной целью для слуг науки. Продвигаясь вверх по Нилу, ученые должны были разгадать эти тайны, которые даже греки, наши античные предшественники, не смогли расшифровать.

Разумеется, некоторые насмехались над нашим предприятием и даже угрожали нам: «Знаки, начертанные на стенах храмов, непобедимы и священны…» Но этого было недостаточно, чтобы заставить нас усомниться. Разум всегда должен побеждать.

Вера в письмена божественного происхождения, возможно, и раздражала приверженцев республиканской мудрости, но гениальный Моцарт, свободомыслящий франкмасон, разве он сам не уплатил свой долг Египту, в 1791 году написав оперу «Волшебная флейта»? Не это ли вынудило Европу заинтересоваться тайнами Нила?

В Париже, я это очень хорошо помню, возникла мода.

Мебель, картины, ковры, позолота — все это понемногу заимствовалось у египетского стиля. На приемах я встречал честных граждан, ярых республиканцев, которые имели у себя кто гипсовую копию пирамиды, кто сфинкса, вырезанного из гранита, кто набитых соломой змей; через различных сметливых и подозрительных дельцов все это доходило до парижских салонов.

В собственном доме я изо всех сил старался не видеть в центре вестибюля кожаный саркофаг, покрытый кроваво-красной известью, его всучили Гортензии в одной лавке неподалеку от Лувра. Ко всему прочему, жена моя приказала обить салон тканью, на которой теснились изображения обелисков, развалин храмов, пальм и сфинксов.

В этой комнате, превращенной в подобие Египта, она, вздыхая, пожирала статьи из «Журнала роскоши и моды», в которых авторы бесконечно рассуждали об опере Вольфганга-Амадея Моцарта. Бесспорно, потрясающее произведение, и я целиком и полностью присоединяюсь к музыкальным критикам. «Волшебная флейта» — произведение грандиозное.

С другой стороны, оно не всегда правильно и до конца понималось.

Успех Моцарта выходил за пределы музыки как таковой.

Ни единый салон не собирался, ни единый ужин не проходил без того, чтобы хотя бы один педант не излагал какого-нибудь пассажа, почерпнутого из книги Шиканедера: [9]

— В Вене я присутствовал на трех представлениях «Волшебной флейты», — начинал один…

Тотчас все столовые приборы замирали.

— И что же вы поняли?

Педант, разумеется, выдерживал паузу, а затем изрекал:

— Я не теряю надежды услышать, как герой Сарастро посвящает меня в тайны природы. Затем я отправлюсь в Египет, дабы прочитать иероглифы… И я найду Солнечный Круг в семи ореолах.

Ореол! На голове этого глупца скорее следовало бы водрузить дурацкий колпак.

Едва оставляли в покое Моцарта, неизменно появлялся другой болтун, подверженный острой египтомании, и начинал рассказывать о некоем антикваре, только что вернувшемся с этого самого Востока.