Мултанское жертвоприношение - Сергей Лавров Страница 39

— Неужто золото? — сказал вслух полковник, глядя на темные красноватые блики на боку посудины.

Он наклонился, присел, протянул руку, чтобы поднять находку, и тут из-за дерева сзади его схватили цепкие, нечеловечески сильные пальцы. Одна рука нападавшего вцепилась в горло и подбородок, медленно и неумолимо сворачивая сыщику шею набок, вторая охватила и накрепко прижала к груди руки сыщика, приподнимая немаленького вовсе Кричевского в воздух, так, что он беспомощно задрыгал ногами в поисках опоры. Хрипя, отчаянно царапая неизвестного противника по голым рукам и косматым плечам, покрытым шкурою, Кричевский проклинал себя за то, что так бездарно, точно новичок, попался на глупую уловку. Вскинув наугад обе ноги, он выбросил их вперед, оттолкнулся от ствола сосны, и они оба упали наземь в объятиях. При этом противник не выпустил полковника, но рука, сжимавшая его поперек груди, как-то скользнула и ослабила хватку. Зато вторая, точно из железа сделанная, уже завернула ему голову кверху — и лицо его уперлось вдруг в оскаленную медвежью пасть!

Сыщик замычал, вырвал руки из ослабелых тисков, обоими кулаками ударил со всего маху зверя по зубам, рванул на себя. Голова медведя вместе со шкурой неожиданно легко поехали, и остались в его вытянутых руках. Тут нападавший резко дернул Кричевского за голову, так, что шейные позвонки затрещали, страшная боль пронзила все тело вдоль позвоночника, заставила выгнуться дугой и вскрикнуть отчаянно и громко. В глазах у сыщика потемнело, и только услыхал он вдруг над головою своею гром выстрела, потом еще один. Тотчас бросили его в сторону, точно тряпку, и могучий грозный враг исчез в темноте, оставив Константина Афанасьевича валяться без сил на подстилке из хвои, с медвежьей шкурой в руках в качестве трофея.

Брат Пимен, опустив револьвер, оставленный сыщиком у очага, поспешно ощупал его лицо и шею, припал ухом к груди. Убедившись, что Кричевский дышит, хоть и взволнованно, но ровно, монах отступил на шаг, и, направив оружие стволом в темноту, туда, где исчез нападавший, сказал:

— Вставай, великомученик! Силен ты, однако! С живого оборотня шкуру спустил!

Только теперь сыщик заметил, что все еще сжимает в пальцах тяжелую шкуру с зубастой башкою медвежьей. Опасаясь пошевелить свихнутой шеею, держа голову задранной кверху, Кричевский кое-как поднялся сперва на четвереньки, потом на колени и на ноги.

— Что, брат Пимен, за оружие взялся? — еще сумел пошутить он, осторожно трогая шею, пробуя двигать головою из стороны в сторону. — Кабы не твоя канонада, украшал бы мой череп стены этой лачуги на манер оленьих рогов!

— Мой бы рядом висел, — нимало не шутя, напряженно вглядываясь во тьму, ответил монах. — Впрочем, я в воздух стрелял, прости меня, Господи.

Держа в одной руке шкуру, Константин Афанасьевич другою поднял с земли подброшенный коварным оборотнем кувшин, поднес к глазам и убедился, что троянский дар сей сделан из старинной красной меди. Едва вознамерился он посетовать приятелю на напрасную жадность свою, как вдруг глаза его уловили мгновенное движение на фоне более светлого куска небосклона, на другой стороне шалаша, за спиною у брата Пимена, все еще стоявшего в оборонительной позиции с револьвером. Тотчас, не размышляя, не тратя времени на оклик, Кричевский бросился головою вперед и обеими руками столкнул монаха в сторону, в ночную тень. Опыт обысков и ночных облав в самых опасных и злачных местах Петербурга, накопленный за четверть века, безошибочно подсказал ему это движение, оказавшееся единственно верным.

Тяжелая рогатина, сделанная из обломка косы, примотанного накрепко к сучковатому древку, пущенная сильною и верною рукою из темноты, шагов с пяти, прогудела в воздухе над ними и сочно впилась в дерево, задрожав, мотаясь из стороны в сторону. Сыщик вырвал у монаха револьвер, поймал в прорезь мушки темный силуэт, и уж точно свалил бы злобного оборотня наповал, если бы брат Пимен не подбил бы ему руку кверху, толкнув локтем под рукоять. Пуля с воем ушла в крону сосны, из темноты посыпались шишки.

— Мы сюда не панихиду служить пришли! — выкрикнул ему в лицо рассерженный монах.

Не имея времени ссориться, они вскочили и, пригнувшись, сиганули под защиту жердей и медвежьих шкур хижины. Завесив пологом из шкуры вход, спешно притоптав костер, приятели затаились во тьме друг против друга, чтобы видеть, что творится за спиною у каждого.

— Но если он полезет вовнутрь, я буду стрелять! — решительно сказал Кричевский, наощупь спешно набивая патронами разряженный барабан.

Монах не ответил: он читал молитву.

Три или четыре часа до рассвета показались им вечностью. Наконец забрезжило в щелях между шкурами, донеслось снаружи резкое кликанье лесных сплетниц соек. Пара-тройка воронов, черных, тяжелых, слетевших на ночной сполох, проскакали туда-сюда и, не найдя поживы, шумно полетели прочь.

Приятели, постанывая, выбрались на белый свет, осторожно огляделись. Никого вокруг не было видно. Поодаль валялся оброненный в ночной схватке хитроумный сапог, сшитый грубо из цельной медвежьей лапы с когтями, оставлявшей следы, подобные звериным.

— Настоящему оборотню такая обувка ни к чему, — сказал Кричевский, пнув сапог ногою. — Жулик этот туно-гондырь! Что будем теперь делать, брат Пимен?

— Коли он человек смертный, так и слава Богу! — сказал монах, перекрестившись. — А я уж было поверил, что он перевертыш. Есть у меня задумка одна. Видишь — остатки ужина нашего пропали. Он голоден: подъел все подчистую. Мы его на запах жертвенный приманим!

Исполняя незамысловатый план монаха, они вытащили из хижины пестери, разложили на шкурах угощение, выставили на видное место бутылку мутной кумышки. Монах взял за задние ноги поросенка, несколько раз встряхнул, заставив того огласить окрестности пронзительным визгом. Потом ловко прирезал жертву, извлек печень, легкие и сердце и принялся поджаривать их на листе старого кровельного железа, держа его над огнем. Запахи жаркого поплыли по лесу. Кричевский припомнил, что они тоже еще не завтракали.

Когда внутренности подрумянились с обоих сторон, монах затоптал костер, спустился к ручью и тщательно умыл окровавленные руки.

— А теперь будем ждать! — сказал он.

Они сели спина к спине на шкурах и внимательно оглядывали окрестности. Прошло немало времени, а казалось, что еще больше.

— А если он не придет? — спросил Кричевский.

— На потрошки свинячьи претендуешь? Не дам! — пошутил монах, и успокоил: — Придет, куда ему деться! Соблазн велик! Только когда он появится, ты револьвером не размахивай и вообще никаких движений не делай. Я с ним говорить буду.

Туно-гондырь появился совершено неожиданно и так близко, что сыщик едва не вскрикнул. Он просто вышел из-за ствола толстой сосны, шагах в пятнадцати от них, и остановился в нерешительности. Это был по пояс голый мужик, судя по чертам, вотяцкого племени, огромного росту, весь жилистый, сухощавый, точно из веревок витый. В левой руке сжимал он топор, который по недосмотру оставили приятели на ночь снаружи хижины. Правая рука свисала как-то странно, изломом. Приглядевшись, Кричевский заметил, что и голова, и все тело мнимого оборотня носили следы страшных ран, нанесенных, очевидно, медведем. Волосы практически отсутствовали на темени, содранные ударом когтистой лапы. Вместо них, задирая кожу с лица кверху и придавая ему выражение дикого изумления, на голове бугрились несколько отвратительных продольных шрамов. Рот у туно-гондыря не закрывался, и зубы постоянно были в оскале не то злобной усмешки, не то ярости. Длинные белые полосы пересекали грудь, на месте правой ключицы виден был глубокий провал. Очевидно, калека не вполне владел правой рукой, и лишь эта рана помешала ему во время ночного нападения свернуть Кричевскому шею быстро и беззвучно, как цыпленку.