Мултанское жертвоприношение - Сергей Лавров Страница 38

Медвежья тропа представляла собою низкий лаз в колючем терновнике, густо усыпанный засохшим звериным пометом. Она пересекала поляну и уходила в сторону деревни, так, что двигаться ею можно было в двух направлениях. Путники выбрали то, которое вело вглубь леса.

Эта часть дороги ни в какое сравнение не шла с предшествующей прогулкою по лесной человеческой тропе. Подошвы оскальзывались не то в грязи, не то в медвежьих экскрементах, опереться на посох нельзя было, идти приходилось, согнув ноги, низко присев, так что уже через четверть часа бедра и икры Кричевского схватывало судорогой, а колени просто тряслись от напряжения. При этом сыщик вынужден был еще пригибать к земле голову, а проклятый короб то и дело цеплялся за сучья и ветки. Вскоре он совершенно выбился из сил, и со стыдом стал чувствовать, что отстает от монаха, упорно и настойчиво пробирающегося все вперед и вперед сквозь густой кустарник с тяжелым пестерем на спине. Брат Пимен заметил его тяжкое положение, и милосердно сбавил ход, а потом вдруг и вовсе остановился.

— Ты чего? — задыхаясь, прохрипел Кричевский. — Пошли, мне так стоять невмоготу! Я сейчас на четвереньки стану и побегу!

— Тс-с! — кое-как оборотился монах, выглядывая из-за горба своего пестеря. — Впереди, на тропе, кто-то есть!

— Кто?! — встревожился сыщик, пытаясь заглянуть вперед. — Это медведь?!

Брат Пимен просунул вдруг за спину узкую сильную руку свою, не слишком приятно пахнущую, и крепко зажал полковнику рот. Константин Афанасьевич и сам уже расслышал то, что ранее уловило чуткое опытное ухо монаха. Впереди, совсем рядом, не более чем в десяти шагах, кто-то, скрытый зарослями, пыхтел, вздыхал и переминался тяжело с ноги на ногу, видимо, в нерешительности. Потом раздались уж и вовсе неприличные звуки. Кричевский сморщил нос, закрыл его рукавом походной фуфайки. Затрещали кусты, послышался тяжелый топот. Все стихло.

Брат Пимен отнял ладонь от лица Кричевского.

— Господь спас, — устало сказал он и перекрестился. — Ушел мишка. Не стал с нами за тропу ссору заводить.

— Ну, что стал и крестишься?! — нетерпеливым шепотом позвал монах и дернул сыщика за рукав. — Это тебе не Казанский собор! Теперь ты знаешь, как молитва спасает! Давай поскорее выбираться отсюда!

— А если еще медведь?!

— Они поодиночке шатаются. Если один здесь наследил, другого поблизости в округе нету. Медведица только бродит сейчас с годками ^[17]… но это еще хуже, чем сам Топтыгин. Встретишь — не шевелись, и медвежат не вздумай трогать!

Словно в награду за пережитые испытания, заросли кустарника скоро поредели, а потом и вовсе сошли на нет. Склон пошел вверх, широкая заболоченная низина, пересекаемая тропой, кончилась. Вокруг появились сосны и елки. Тропа распалась на множество отдельных следов, и они все чаще останавливались и всматривались в них, пытаясь выбрать направление. Солнце уже цеплялось за верхушки деревьев. Свету оставалось на час, не более, и уже надобно было подумать о ночлеге.

Вдруг Кричевского посетила одна простая мысль, вынесенная им из опыта предыдущего своего блуждания по вотяцким чащобам.

— Брат Пимен! — окликнул он монаха, стоявшего на коленях перед очередным хитросплетением медвежьих дорожек. — Я знаю без чего оборотню не прожить! Ему нужна вода! Логово его должно быть неподалеку от воды! Надо искать какой-нибудь ручей!

Они перестали привязывать свой путь к звериным тропам, пошли напрямки. Монах, опытный в странствиях по лесам, по неким ему ведомым признакам быстро вывел Кричевского в небольшой ложок, по дну которого весело бежал чистый ключик. Берега ключа были обильно затоптаны звериными следами.

— Это водопой, — сказал брат Пимен. — Пошли вверх по течению. Он должен поселиться выше, чтобы не пить воду, загаженную зверьем.

И осмысленные труды их не остались без награды. В полуверсте от звериного водопоя на сухом пригорке увидали они шалаш — не шалаш, лачугу — не лачугу. Просто кто-то составил вокруг молодой сосны множество жердей, образовав конусообразное сооружение, весьма высокое, и покрыл его звериными шкурами. У входа разбросаны были грубые самодельные инструменты из камня и дерева, да несколько лопат и топор современной фабричной ковки, украденные, должно быть, у крестьян. Отпечатки ступней вокруг были только медвежьи, но брат Пимен показал на пук веток, брошенный поодаль, и шепнул:

— Жилец сей кельи торопливо заметал следы! Это он! Мы нашли его!

— Да уж! — счастливо подтвердил Кричевский. — Лопаты и топоры медведям явно ни к чему!

Внутри хижины оказалось лежбище, устланное шкурами, и очаг. К удивлению обоих друзей, пепел в очаге еще не остыл. Монах поднял с подстилки трут и кремневое кресало.

— Вот он, однако, чем добывает огонь! Что будем делать, Костенька?

— Ночевать! — решительно сказал Кричевский. — Раз хозяин так любезно предоставил в наше распоряжение свою постель, грех будет этим не воспользоваться!

— Будем ли мы в безопасности в его логове? — спросил брат Пимен.

— Полагаю, если мы заночуем просто в лесу, он нас найдет так же легко, как и здесь, если захочет, — сказал сыщик. — Здесь мы, по крайней мере, укрыты от непогоды, да и прочее зверье, надо думать, знает суровые нравы этого аборигена и сюда не заглядывает. Звери тоже имеют понятие о суверенитете. К тому же, честно сознаюсь тебе, я так устал, что сейчас перегрызу глотку любому, кто попытается согнать меня с этих мягких шкур. Давай разведем поскорее огонь и поужинаем, а то от голода кишка с кишкою танцует!

— Но спать придется поочередно, — сказал предусмотрительный брат Пимен.

И Константину Афанасьевичу, скрепя сердце, пришлось с этим согласиться.

Однако после сытного ужина, едва только заступил он на свое дежурство, а брат Пимен прочел молитву и тотчас заснул, усталого сыщика, присевшего перед очагом, стала одолевать необоримая дремота. Он тер себе виски кумышкой, нюхал свои папиросы, воздерживаясь от курения в хижине, колотил кулаком по шершавому стволу сосны, игравшей роль центрального столба, так, что вздрагивал весь шалаш и хвоя сыпалась — ничего не помогало. И тогда Константин Афанасьевич решил выйти из хижины наружу, поразмять ноги и покурить всласть.

Это невинное желание едва не стоило ему жизни.