Господа офицеры - Андрей Ильин Страница 39

Все готово к началу экзекуции.

— Можно! — кивнул командир.

Ближнего арестанта толкнули вперед. К нему подошли два усатых унтера, сняли с плеч, склонили к земле, сложили ружья стволами крест-накрест.

— Клади руки!

Арестант положил скрещенные руки на фузеи, к коим его подвязали крепкими тесемками. Сорвали с него рубаху, оголив до пояса. Некуда ему теперь деваться — ни уклониться, ни нагнуться. Поведут его унтера, как телка на веревочке.

— Шпицрутены передавай!

Палки из бочек пошли по рукам, да так, чтоб каждому солдату досталась, за чем зорко офицеры следили. Тут же выкатили на плац дровни, а на них гроб стоит. Для острастки. Затрещали дробью барабаны.

Тр-рр-рр-а!...

— Пшел!

Шагнули унтера, потянули за собой арестанта. Тот идет, к фузеям привязанный, упирается, шею выворачивая, вверх глядит. Дошли до первой пары.

— Бей!

Солдаты разом вскинули палки, замерли на мгновение, да так же разом опустили их на голую спину провинившегося сослуживца.

Хрясь!

Как по мешку, зерном набитому, вдарили!

Арестант вздрогнул, будто по телу озноб прошел. На спине вздулись багрово две — крест-накрест — полосы.

Шаг.

Новый взмах. И снова — хрясь!...

Ровно вздымаются палки, будто волна катит по шеренге — вверх-вниз, вверх-вниз!...

— Шибче, шибче бей! Не жалей злодея! — кричит командир.

Приговоренный уж криком кричит. Молит:

— Пощадите, братцы, помилосердствуйте — не быть мне живу!

Офицеры, за спинами прохаживаясь, зорко глядят, чтоб солдаты не отлынивали. Кто своего сослуживца, хошь даже приятеля, пожалеет, тому самому битым быть!

Свистят шпицрутены, бьют по больному, режут, кромсают плоть, да так, что кровь во все стороны брызжет да ошметки мяса наземь летят.

Дошли до края, развернулись.

Бедняга уж еле на ногах держится — потому только и не падает, что его унтера на фузеях держат. А ему еще столько же пройти надобно!

Пошли...

Теперь его по открытой ране бить станут...

И бьют — не щадят! Спины уж нету, заместо нее кровавая каша, в коей косточки белым просвечивают.

Уж по ним колотят!

Хрясь!...

Хрясь!...

Упал бедолага, а его унтера на ружьях волоком тащат.

Взлетают шпицрутены...

Так его, так! Чтоб другим впредь неповадно было на офицера замахиваться! Только-то замахиваться, потому что, если ударить, за то ослушника колесование ждет!

На второй тыще бедняга чувств лишился. Бросили его на рогожу да в лазарет понесли. Там, коли не помрет, подлечат да через неделю-другую сызнова бить начнут по поджившей спине. А надо — так еще раз, пока он все свое сполна не получит!

Да только редко кто боле тысячи ударов выдерживает!

— Следующий пошел!

А следующий Карл Фирлефанц.

Рванули с него рубаху, к фузеям пригнули, руки тесемками перехватили. И хоть ударов у него всего пятьсот — как знать, останется ли жив.

Тянут унтера вперед.

Делает Карл шаг да видит, как взлетели к небу палки, как замерли да вниз упали.

Ожгло его!

А унтера дальше идут, к земле его пригибая. И уж другие палки по спине гуляют! Вот и живого места нет, по рубцам бьют, отчего выходит стократ больнее.

Взмах — удар!

Взмах — удар!

Взмах — удар!...

Вот уж и сотня минула.

И другая...

Ударов Карл уж не чует — только спину будто огнем жжет!

Барабан стучит, и палки стучат!...

За что ж ему муки такие?!

А за что — в приговоре сказано: за прелюбодеяние!... За то, что девицу Лопухину полюбил, да она его тоже. За то, что свиным своим рылом в калашный ряд сунулся, — за то и получай!...

Пятьсот!

Опустили унтера фузеи — Карл без сил на колени наземь пал. Рогожку ему на спину бросили, чтоб пыль в рану не надувало, да в лазарет отправили. Не помрет, так жив будет... А будет жив — отправится отсель далече, служить в богом и людьми забытый гарнизон, в степи закаспийские, с азиатами воевать. И уж там верно сгинет!...

Такая ему судьба.

Только, может быть, Анисье еще хуже, потому как барышню, что честь свою не сберегла да под солдата легла, и вовсе со света сжить могут.

А может, уже и сжили!...