Загадка о тигрином следе - Антон Кротков Страница 34

На этот раз комиссар даже не пытается спорить, а проявляет удивительную для его упрямого вздорного характера понятливость. Он объявляет невесте, что разлюбил её и потому ей предстоит самой позаботится о себе. В качестве отступного жених вручает покинутой женщине переставший быть ему нужным чемодан с полученным в подарок от симбирских чекистов барахлом.

Но брошенная невеста безутешна и не хочет оставаться. Она рыдает и обнимает сапоги решившего покинуть её жениха. Сцена душераздирающая. Одиссей не выдерживает. Не спрашивая разрешения начальства, он начинает выбрасывать из саней ящики с ценным экспедиционным имуществом, чтобы освободить немного места для ещё одной пассажирки. Вильмонт удивлённо косится на творящего форменное безобразие подчинённого, но пожимает плечами и только изрекает:

– Очаровательно!

Через три с половиной часа безостановочного «полёта» по заснеженной целине путешественники добрались до ближайшей станции. Командир авиаотряда сразу куда-то исчез, даже не попрощавшись.

Благодаря мандату с высокими подписями московских вождей членам экспедиции быстро удалось устроиться в воинский эшелон. Однако, на станцию поезд должен был прибыть только после полуночи. Коротая часы вынужденного ожидания, генерал зачем-то раздражал «пламенного большевика» Лаптева рассказами о своём жандармском прошло.

– Я можно сказать, природный феномен – усмехался старый генерал, на гусарский манер покручивая ус. – В охранке я успешно ловил вашего брата революционер, чтобы отправить на каторгу или прямиком на виселицу. А теперь вот служу революции. Сам, признаться, этому удивляюсь.

После недавно полученного от генерала болезненного урока комиссар пока побаивался лишний раз открывать в его присутствии рот. Подавленное раздражение притихшего смутьяна развлекало Вильмонта. Он поинтересуясь, куда пылкий жених всё-таки сплавил свою обожаемую невесту. Лаптев действительно уже успел избавиться от своей спутницы, похоже, рассудив, что баба в пути станет ему не столько отрадой, сколько обузой. Тем более что в любой момент можно было обзавестись новой «походной женой».

Гордого любимца московской публики все эти подначки «царского сатрапа» страшно злили, но ему приходилось изображать благодушие и даже пытаться отшучиваться в ответ на язвительные выпады начальника. Но в глазах Гранита Лаптева плескалась ненависть к классовому врагу, которому удалось подсуетится и достать себе охранную грамоту за подписью самого Дзержинского. Луков так и слышал, как Гранит мысленно говорит собеседнику: «Ну ни-и-чего, сука, мы ещё с тобой поквитаемся!».

Поезд, в который сели экспедиционеры, шёл с довоенной скоростью, хотя по этим местам уже не раз прокатилась война. Луков был удивлён, ведь он столько всего слышал о разрухе, царящей на железных дорогах. Но на их пути ни разу не встала преграда из разобранных рельсов или взорванного моста; на станциях паровозная бригада быстро пополняла запас дров и воды. Одиссея это конечно радовало, но с другой стороны он не мог понять, почему восставшие мужики не разрушают «чугунку», по которой из других волостей и губерний большевики гонят против них свежие войска и вывозят хлеб? Отчего мятежники позволяют красным бронепоездам беспрепятственно рыскать по своей земле? Казалось бы – взорви и разметай колею, и военная машина карателей будет надолго остановлена!

В теплушке, куда определили членов экспедиции, ехал взвод красноармейцев. Никакого другого занятия у путешественников, кроме как спать, да слушать солдатские разговоры, не было. Так что вскоре Одиссей уже был в курсе всех дел расположившихся по соседству пехотинцев. Один из них был родом с Украины, а второй как раз из здешних мест. Из незатейливых мужицких рассказов Луков и узнал, как большевикам удаётся поддерживать в идеальном порядке железнодорожное полотно и станционную инфраструктуру.

Оказалось, что за целость паровозной колеи отвечали головой жители населённых пунктов, расположенных по обе стороны от «чугунки». Крестьяне обязаны были сами ловить разрушителей и доносить начальству о любой готовящейся диверсии. На местных жителях лежала повинность своевременно ремонтировать полотно и вовремя без окрика свыше очищать его от снега. Если же рельсы оказывались взорваны, либо завалены сугробами, так что поезду нельзя проехать – всё население ближайшего села объявлялось пособниками бандитов. Наезжали чоновцы и всех пускали в распыл, не жалея ни стариков, ни женщин, ни детей. Каратели закапывали провинившихся крестьян живьём, выкалывали глаза, отрезали уши и носы, рубили топорами головы – чем более люто было возмездие, тем лучшего эффекта удавалось достичь в будущем. Поэтому чекисты изо всех сил напрягали фантазию, даже специально искали у книготорговцев издания, в которых бы описывались самые бесчеловечные способы пыток и казней Средневековья, лишь бы держать в постоянном страхе закабалённое железнодорожной повинностью население.

Боясь расправы, крестьяне организовывали круглосуточные дежурства у рельсов, с иконами в руках падали бунтовщикам из соседних деревень в ноги, упрашивая земляков не ходить к «чугунке». А если предотвратить диверсию было невозможно, то деревня высылала верхового гонца донести чекистам о готовящемся теракте. Пойманных же всем селом злоумышленников убивали сами, не дожидаясь комиссаров. И чинили срочно всей общиной взорванное полотно, пока красные не прознали, и не приехали жечь и расстреливать.

На станциях же лютовали железнодорожные отделы ЧК. Заподозренных в саботаже или в сочувствии к врагу начальников станций местные чекисты расстреливали, вешали на семафорах, топили в сортирах – за то, что те вовремя не подали паровоз к воинскому эшелону, не обеспечили уголь, воду, нужное количество вагонов. Некоторых несчастных бросали в пылающую паровозную топку, предварительно связав им ноги и руки, в полусогнутом положении.

Все железнодорожные служащие были объявлены на военном положении. За уход с рабочего места, брак в работе нарушители объявлялись пособниками колчаковцев. Если объявленный контрреволюционером деповский рабочий или сцепщик успевал сбежать, чекисты ставили к стенке его семью или отправляли в концлагерь всех родственников, давая заложнику 24 часа на возвращение. Так чему было удивляться, что, несмотря на окружающий хаос, поезда ходили лучше, чем в мирное время.