Серебряная река - Бен Ричардс Страница 31

– Я подозреваю, Эмили, что мой сын находит такие взгляды слишком старомодными, но, возможно, вы правы, – говорю я.

– Я не об этом, – стонет Клаудио, – очень болит голова. Теперь уже и в шее боль. Боюсь, что завтра не смогу пойти на работу.

Теперь я вижу, что это серьезно. Для Клаудио не пойти на работу – то же самое, что для алкоголика решить несколько дней не пить. Я уже собираюсь высказаться на эту тему, когда организаторы соревнований и рефери приходят к решению по поводу неизвестного счета. Команды будут играть еще полчаса, и победит тот, кто первым забьет гол, а при неоткрытом счете перейдут к пенальти.

– Будет нечестно, если команда, которая считает, что она сейчас выигрывает, в итоге проиграет, – говорит Эмили.

Но так и происходит. Команда, которая считала, что ведет 5:4, и выглядела лучше в течение всей игры, пропускает гол через десять минут. Победители в экстазе. Рефери вынужден спасаться в раздевалке, после того как проигравшие набросились на него, показав полное отсутствие духа интернационализма – пролетарского или какого-либо иного. На церемонии награждения, во время которой проигравшие отказались принять Приз для занявших второе место, специальный приз за честную игру в духе пролетарского интернационализма присуждается представителям империалистической нации – Британии. Они единственные могут в какой-то мере претендовать на него, если учесть, что в целом их игнорировали, но они не пытались выгнать противника с поля. В этом есть приятная ирония, которая ускользнула от Панчо, но не от Клаудио – фактического гринго, который, забыв на время о своей болезни, энергично им аплодирует. Их ведущий нападающий, тощий прыщеватый шестнадцатилетний парень с небрежной челкой, поднимает приз над головой, как кубок национального чемпионата, под насмешливые выкрики товарищей по команде, благодарит и исчезает в раздевалке, где интернациональная бригада, состоящая из курдов, турков, англичан, чилийцев, боливийцев, колумбийцев и перуанцев-нигерийцев, создает густую сладкую дымовую завесу марихуаны.

Теперь Клаудио по-настоящему страдает: он не может сосредоточенно слушать говорящего. Похоже, что дневной свет для него мучителен. В итоге я настолько встревожен, что решаю: ему нужно в больницу. Он слабо противится, но заметно, что тоже обеспокоен. Он не хочет вставать, резко наклоняется вперед, и его неистово рвет.

– Наверно, он что-то съел, – бормочет Эмили. – Мы вчера ходили в ресторан. Я съела только овощную мусаку, но Клаудио ел рыбу – тунца, кажется…

Клаудио стонет, вытирая рот платком, который молча предложил ему Панчо. Говорит что-то подозрительное, как будто предлагает Эмили замолчать, но его голос звучит неразборчиво, как у накачавшегося наркотиками.

– Панчо, помоги мне, – прошу я, – я хочу отвезти его в больницу.

Мы медленно пересекаем стадион, и каждый шаг вызывает у Клаудио острые страдания. Его снова тошнит около дерева, и я вспоминаю, что в детстве его сильно укачивало. Даже после полета на аттракционе super-aviones в Буэнос-Айресе он позеленел и не мог съесть мороженое.

– Я умираю, – стонет он. Если бы это сказал кто-нибудь другой, а не Клаудио, я счел бы это мелодраматичным.

Мы подводим его к краю мостовой и ищем желтый огонек такси. Когда наконец удается остановить машину, водитель настороженно смотрит на Клаудио.

– А он мне не наблюет на сиденье?

– Он болен, – говорю я, – мы везем его в больницу.

– У меня тут не машина скорой помощи, – огрызается водитель, небрежно выбрасывая в окно сигарету и уезжая прочь.

Во мне поднимается волна ненависти, как у Панчо, к этому тупому, невежественному, лысому, малограмотному английскому антисамаритянину. К счастью, Клаудио не замечает этого.

– Нужно запомнить его номер! Мы напишем на него жалобу! – возмущенно кричит Эмили. – Они не имеют права не взять пассажира: если место, куда нужно ехать, лежит внутри какого-то радиуса, они обязаны вас взять…

– Ладно, об этом теперь поздно говорить, – отрубаю я и машу рукой всем такси, даже без желтого огонька, в надежде, что какой-нибудь водитель просто забыл его включить.

Наконец останавливается такси. Мы заносим Клаудио на заднее сиденье, обещая водителю, что его не будет рвать, и едем в больницу.

В приемном отделении висит электронное табло, извещающее, что ждать нужно три часа. На пластиковых скамьях сидят мужчина, обхвативший себя за голову, повар в рабочей одежде, проткнувший себе шею ножом, женщина азиатского происхождения, которая стонет и раскачивается, держась за живот. Тут же расхаживает пьяный, раздражающий всех внезапными очередями бессвязных ругательств, которые могут относиться как к его боли, так и к чему-то иному.

– Мой сын очень болен, – говорю я регистратору.

– Сестра-сортировщица подойдет к нему через минуту, – отвечает она, не глядя.

– Кто подойдет?

– Сестра, которая посмотрит, что с ним. Сядьте, пожалуйста.

Мы садимся. Клаудио закрывает глаза.

– Я думаю, это из-за рыбы, – произносит Эмили с надеждой. – Моя мама однажды сильно отравилась рыбой. Я сказала ей, что так и бывает, если есть мертвых животных. Она сказала, что рыба – не животное, но это глупость: некоторые даже оставляют головы, и рыбьи глаза смотрят на вас… – Эмили поворачивает голову, неплохо имитируя рыбий глаз, смотрящий на вас с тарелки. – …Я надеюсь, что с Клаудио все будет хорошо, – завершает она с тоской.

– Где вы познакомились? – спрашиваю я, совершенно не представляя, о чем могут разговаривать такие несовместимые между собой люди.

– В городе открылся новый кубинский бар. Я была там на открытии и сильно напилась. И встретила там Клаудио. Мы с ним пили mojitos [56]. – К моему удивлению, Эмили произносит правильно. – Но те, что я пила на Кубе, были несравнимо лучше.

– Вы были на Кубе? – Мое удивление растет еще больше.

– Да, мама с папой теперь каждый год туда ездят. Очень дешево, и пляжи прекрасные. Кроме того, родители считают это своим долгом, потому что они коммунисты. Клаудио сказал мне, что вы тоже были в некотором роде коммунистом. Так мы и разговорились.

– Ваши родители – коммунисты? – Я стараюсь не выказать изумления. Мне также весьма интересно, что Клаудио рассказал обо мне этой девушке.

– Главным образом мама. Моя бабушка – ее мама – стала коммунисткой, потому что работала регистратором в больнице. Коммунистическая партия устраивала перед Рождеством лотерею, в которой разыгрывался гусь. Моя бабушка выиграла гуся и вступила в партию. Так что это у нас семейное. Я любила слушать эту историю, когда была маленькой… прежде чем стать вегетарианкой, конечно… но дело было в войну, с едой было плохо, и можно простить, что они съели того гуся.

Наш разговор прервала сестра, которая подошла, чтобы осмотреть Клаудио. В ее отношении заметна какая-то поверхностность, и мне это не нравится. К тому же Клаудио несколько пришел в себя, и сестра проявляет признаки раздражения.