Лошадиная доза - Евгений Сухов Страница 3

— Ну, за упокой души новопреставленного Семена, — бесстрастно произнес вслух Комаров и выпил. Затем взял стрелку лука, макнул ее в соль и отправил в рот. Дождавшись, когда кровь из разбитой головы Семена перестанет капать на рогожу, первым делом стянул с трупа юфтяные сапоги. Оглядел их со всех сторон, довольно поцокал языком. Снял свои сапоги, давно протершиеся до дыр, брезгливо швырнул их в угол и надел сапоги Семена. Обувка пришлась точно впору. Комаров встал, прошелся в сапогах по комнате. Славно! Ноги как дома, будто не в сапогах, а в тапках войлочных. Хорошая да ладная обувка — это большое дело. А паршивая обувь всю жизнь может испоганить…

Затем Комаров стащил труп со стула, положил его на пол и стал раздевать. Снял поддевку, рубаху, портки, и не побрезговав исподним, — Софка постирает, — после чего перевернул тело на живот и стянул за спиной руки бечевой. Снова перевернул труп, согнул ему ноги в коленях, притянул колени к животу и в таком положении накрепко связал их веревкой, перекинутой через спину. Голову Семена, накинув на нее веревочную петлю, Комаров тоже притянул к коленям и привязал веревкой. Потом сходил в сени и принес оттуда загодя приготовленный пустой мешок из-под овса. Надел мешок сначала на голову, плечи и колени, затем полностью запихнул труп в мешок. Крепко связал его и волоком оттащил в кладовку. Действовал Комаров умело и быстро. Было видно, что ему это не впервой. На все про все ему понадобилось минут двадцать.

Закрыв кладовку, он вернулся в комнату, принял половину стакана, налитого для Семена, и закусил соленым огурчиком, после чего перешел к самому приятному: считать добычу.

Деньги отыскались во внутреннем потайном кармане поддевки, застегнутом небольшой булавкой. Извлек толстенную пачку, довольно усмехнулся, тщательно пересчитал: почти два миллиона совзнаков, что равно по нынешним временам где-то ста тридцати червонцам, да двести червонцев новыми. Это ж сколь гулять и есть от пуза можно? Вот это подфартило так подфартило!

Василий Иванович повеселел, долил водки в недопитый стакан и, выпив залпом, довольно крякнул.

В окошке показалась Мария. Он махнул рукой: заходи, дескать, дело сделано.

Мария вошла, предусмотрительно оставив детей в другой комнате. Не глядя на мужа, молча свернула окровавленную рогожу. Быстро замыла кровь, попавшую на пол, что ей, похоже, было привычно, так же безмолвно направилась к двери…

— Погоди-ка, — остановил ее Комаров. Женщина обернулась. — Вот, — протянул он ей несколько бумажек. — Как замоешь рогожу, ступай в лавку, купи там водки и пожрать чего-нибудь повкусней да побольше. Колбаски там разной, мяса какого… Гулять сёдня будем! Да, и ребятам купи что-нибудь из одежды, а то ходят как голодранцы. Потом пряников там, леденцов каких. Пусть тоже порадуются.

Мария безропотно кивнула и молча взяла деньги.

Поздно вечером они долго молились за невинно убиенного Семена. Комаров прилежно, едва не разбивая лоб, клал поклоны и так же усердно накладывал на себя один за другим крестные знамения. Правда, один раз Василий Иванович все же оговорился и назвал Семена в молитвах мироедом. Но тут же, чтобы не прогневить бога поносными словами в адрес покойника, нарочито громко произнес:

— Прости меня, Господи!

Мария оставалась бесстрастной, делала то, что приказывал муж. Бездумно и машинально. Лампадка в красном углу едва освещала образ Божией Матери с Младенцем: лик Его был неразличим и темен. Еще более неясным был лик Николая Угодника в святительских одеждах и с приподнятой правой рукой, пальцы коей были сложены в двоеперстие. Видны были только его высокий лоб, собранный в морщины, и глаза, смотрящие на молящихся с великой печалью и укором…

Во втором часу ночи Комаров потряс за плечо уснувшую возле детей Марию:

— Все, выходим.

Женщина молча поднялась, повязала цветастый старый платок, отчего ее землистое длинное лицо сделалось совсем узким, и пошла за мужем. Они прошли в кладовку, вынесли мешок с телом во двор и положили его в пролетку меж сиденьем кучера и пассажирским. Кобыла, так и стоявшая не распряженной, почуяв покойника, дернулась и повела мордой.

— Тише, Авоська, тише, — негромко произнес Комаров и похлопал кобылу по крупу. Затем открыл ворота, вывел Авоську, закрыл их и приказал Марии:

— Садись!

Женщина села на мягкое сиденье боком, стараясь не касаться ногами мешка с трупом. Василий Иванович уселся на извозчичье место, и они поехали…

Мария стала ездить с мужем сравнительно недавно. Комаров брал ее с собой не за тем, чтобы она помогала ему избавляться от трупа (силенка у него еще имелась), а по причине меньшей подозрительности. Одно дело, ежели извозчик едет один и везет какой-то большой мешок неизвестно с чем (его и в краже можно заподозрить, а то и — не приведи Господь — в избавлении от трупа), и совсем другое дело, ежели он везет припозднившегося седока, да еще женского полу. А мешок в ногах, так это так, ее пожитки. К примеру, он ее на новую квартиру перевозит, поскольку женщина вообще из города в деревню уезжает на постоянное проживание. Почему ночью едет? А чтобы уже к утру в нужное место поспеть. Да мало ли каких причин еще можно напридумывать. Главное, с женщиной-седоком подозрений меньше. И наука уже имелась: этой зимой был весьма неприятный случай, который мог для Василия выйти боком. А ежели сказать откровенно, так он мог попросту попасться…

Повез как-то Василий Иванович такой вот мешок до бывшего имения графа Орлова, чтобы там, значит, труп в сугробе прикопать. И везти-то совсем недалече. Но только полквартала проехал, как вдруг услышал:

— Стой! — Милицейский будто из-под земли вырос. — Чего везешь?

— А ты сам пощупай, — осклабился Комаров.

Видя, что кучер нисколько не испугался, милицейский пощупал мешок и, ничего не сказав… отпустил его. Василий Иванович заметил за собой, что совсем не испытал страха. А ведь все могло закончиться ох как худо…

До Москвы-реки добрались, проехав два квартала по Ризположенскому переулку, миновав широкую Калужскую и въехав в Титовский проезд. Минуя здания Первой и Второй градских больниц, в которых ни в одном из окон не было света, доехали до Нескучной набережной, что еще год назад прозывалась Александринской, выбрали место покруче и побезлюднее и свалили с пролетки мешок с телом Семена в Москву-реку. Тем же путем поехали обратно. Мария уныло молчала. Комаров, освободившись от тягостной ноши, легонько посвистывал, предвкушая выпивку и закусь.

Вернувшись домой, он распряг лошадь, поставил ее в стойло, сыпанул ей овса не жалеючи (заслужила!), после чего они с безмолвной Марией, кое-как успокоившей грудничка, пили водку и закусывали при неясном свете керосиновой лампы. Комаров называл Марию «моя католическая пани», щипал ее за ляжки и мелко смеялся. Он был в благостном расположении духа, пил помногу и часто, несколько раз принимался было затянуть негромко песню про «славное море, священный Байкал», да память наотрез отказывала выдавать нужные слова, а потому песня так и не заладилась…