Агония - Николай Леонов Страница 3

— Так-с, — Мелентьев смотрел испытующе. — Значит, Хан сбил вас с ног и преступники скрылись?

— Вы сказали: в случае побега стрелять только в воздух, что бить будут — разговора не было, — Черняк хотел покачать головой, но не решился: в виске тихонечко покалывало.

— Упустили, значит, — Мелентьев покачал головой. — Случается. На первый раз оставим без последствий. Надеюсь, в дальнейшем, Василий Петрович...

Черняк медленно поднялся, дважды открыл и закрыл рот, наконец, поборов возмущение, сказал:

— Что же это? Как же такое получается? Нет, — он прижал руки к груди, — вы не говорили, что побег будет точно, но я так понял.

— И совершенно напрасно, уважаемый Василий Петрович, — Мелентьев встал и вышел из-за стола, давая понять, что разговор окончен. — Мы не для того задерживаем преступников, чтобы вы их отпускали.

— Бросьте, — Черняк махнул рукой и сел на стуле удобнее. — А чего это меня в конвойные определили? И Сенька Пигалев, что вышел от вас, вчера мне калякал... который из беглецов наш-то?

— Товарищ Черняк... — прервал его Мелентьев, выглянул в коридор и громко сказал: — Пигалева к Старику! Срочно! — он отлично знал, что его за глаза называют в розыске Стариком.

Мелентьев прошелся по кабинету, остановился около Черняка и молча на него смотрел до тех пор, пока молодой сотрудник не догадался встать. “Который из беглецов наш-то?” — вспомнил Мелентьев, и ворот крахмальной рубашки стал ему тесен. Раньше, в сыскном, не то что такой вопрос задать, даже намекнуть начальству, мол, догадываюсь кое о чем, никто не посмел бы. Мелентьев взглянул на молча стоявшего Черняка безразлично, позвонил заместителю начальника отдела по борьбе с бандитизмом МУРа.

Начальник Мелентьева Воронцов был из матросов, работал в уголовном розыске с двадцатого года, Мелентьев же занимался сыском уже четверть века, и Воронцов этого не забывал. Он учился у опытного сыщика азбуке розыскного дела, порой был ему лучшим другом, а когда происходил очередной конфликт, бывший матрос старался с Мелентьевым не встречаться и не разговаривал с ним неделями. Затем все возвращалось на круги своя, и Воронцов прятался от подчиненных и начальников в этом кабинете, слушал, как субинспектор ведет допросы или просто беседует по душам с каким-нибудь старым уголовником. Мелентьев относился к Воронцову ровно, в периоды дружбы чуть иронически, во время ссор подчеркнуто официально.

Вчера, когда уточнялись детали предстоящей операции, Воронцов с Мелентьевым во мнениях не сошлись, бывший матрос кричал, а бывший царский сыщик, как обычно, молча смотрел в окно. Из Петрограда в МУР поступили данные, что в Москве в ближайшие дни готовится ограбление банка и проходит по сообщениям рецидивист-медвежатник по кличке Корень.

— Где готовится ограбление? Когда? — выложив Мелентьеву суть дела, спросил Воронцов. — Ты, субинспектор, главная наша мозга, думай.

— Ввести сотрудника в уголовную среду, — ответил Мелентьев. — Попросить человека из Петрограда, чтобы его наша клиентура не знала, легендировать и ввести в среду. Надо искать Корня. Я его знаю, серьезный гражданин.

— В Питер я даже обращаться не буду. Стыдно! — Воронцов погрозил пальцем, потом загнул его — такова была его обычная манера счета. — Кто такой Корень? Где его искать? — Он загнул еще два пальца, затем распрямил пятерню, хлопнул по ней другой и начал потирать руки. Все это означало, что счет Воронцов окончил.

Константин Николаевич Воронцов был роста среднего, в плечах неширок, но фигурой крепок, волосы стриг коротко, был широкоскул, сероглаз, нос у него торчал бульбочкой. Одевался Воронцов просто: шевиотовый костюм неопределенного фасона, рубашка маркизетовая, из-под которой даже в немыслимую жару торчала тельняшка, брюки заправлял в сапоги, и походил заместитель начальника отдела МУРа на уголовника средней руки. Воронцов за двадцать пять лет окончил семь классов гимназии, получил контузию, один орден, три ранения. Он был от природы упрям, стеснителен и влюбчив, а прожив четверть века, был безрассудно смел, в меру умен и неприлично честен. О всех перечисленных качествах начальника Мелентьев прекрасно знал. Если Воронцов от стеснительности хамил — терпел, а когда при встречах с машинисткой отдела Зиночкой краснел, старый сыщик снимал пенсне, протирал его тщательно.

Пять лет назад, потряхивая чубом и натягивая на груди тельняшку, Воронцов пришел в уголовный розыск и обратился к субинспектору на “ты” с таким подтекстом: не бойся, сразу не расстреляю, может, ты полезный. Мелентьев согласился: “Возможно, я и полезный, вы со временем разберетесь, молодой человек”. Отношения их с тех пор изменились, а “ты” и “вы” остались на своих местах. Изредка, когда они вдвоем пили чай или, ожидая важного донесения, играли в шашки, Воронцов тоскливо говорил:

— Иван, давай на “ты”? А? Мелентьев молчал и улыбался либо пожимал плечами. Воронцов тут же взрывался:

— Не желаешь? И черт с тобой! Выкай до гробовой доски, — остыв мгновенно, заканчивал: — Вот убьют меня твои бандюги, пожалеешь, да поздно будет.

Почему-то Воронцов считал всех воров и бандитов чуть ли не друзьями субинспектора. Возможно, оттого, что каждый задержанный если и не знал Мелентьева лично, то обязательно слышал о нем или находился у них общий знакомый.

— Так кто такой Корень? — спросил Воронцов.

— Долго рассказывать, Константин Николаевич, — ответил Мелентьев. — Однако если полученные данные верны и Корень в Москве, то нас ждут, мягко выражаясь, неприятности.

Старый уголовник и рецидивист, о котором шла речь, имел несметное количество фамилий, имен и кличек. Досье его еле умещалось в пяти папках и было уничтожено в феврале семнадцатого. Он освободился вчистую, имея документы на имя Корнеева Корнея Корнеевича, видимо, придумав себе фамилию, имя и отчество от последней клички — Корень. В Москву не приехал, в Одессе, Киеве, Ростове, других больших городах тоже не появился, и где находится в настоящее время Корнеев, никто не знал.

Мелентьев сам выбрал сотрудника, взял его из района, чтобы хоть центральный аппарат не знал человека в лицо, сам проинструктировал и разработал легенду, наконец вчера сообщил, что все готово.

— Ну давай посидим, уточним, обмозгуем, — сказал Воронцов. — Хочу взглянуть на твоего протеже, — и, гордясь выученным словом, усмехнулся.

— Протеже произносится через “э”, Константин Николаевич. Если вы настаиваете, пожалуйста. Я вас сведу, но полагаю, это лишнее, — ответил Мелентьев.

Тут и разразился скандал. Воронцов и Мелентьев говорили на разных языках: что было понятно одному, другому было непонятно совершенно.

Воронцов не сомневался, каждый участник предстоящей операции должен знать о ней все, понимать ее важность и значение, конечную цель. Тогда человек не тупой исполнитель чужой воли, а работник творческий, вдохновленный идеей, знающий начало и конец операции, он способен внести в нее необходимые коррективы на ходу. Ум хорошо, а два лучше. Коллегиальность в таких делах — главное. И доверие. Человеку необходимо доверять, тогда он, гордый, за идею и на смерть пойдет.