Книга Бекерсона - Герхард Келлинг Страница 28

Он никогда прежде не держал в руках огнестрельное оружие; будучи человеком скорее всего мирным, в плане межличностного общения он не отличался трусостью, но вот в физическом отношении мог и сдрейфить. Эта штуковина вызвала в душе огромное смятение, поскольку его стихийному и исторически легко объяснимому неприятию орудия убийства противостояло ярко выраженное чувство любопытства. На него произвели впечатление техническая красота предмета и его функциональная оправданность. Кроме того, ему пришла в голову мысль, что насилие среди людей все еще остается реальным делом — даже более чем реальным! — и что он еще не полностью разобрался в том, достаточно ли в каждом случае того, что взрослый человек просто отвергает войну как явление и отрицает ее на индивидуальном уровне.

Оружие, запрещенный смертоносный механизм! Сейчас он охотно поговорил бы с кем-нибудь, чтобы высказаться (Лючия — нет, об этом не может быть и речи). Просто он не представлял себе, кто бы мог быть собеседником… И вот забрезжило нечто экстерриториальное, привнесенное этим вот оружием: оно противоречило закону. Он и эту мысль воспринял спокойно, сделав надлежащий вывод: видимо, пора решиться, сделать наконец первый шаг, бросить вызов всему. Он ведь не испытывал ни малейших сомнений в том, что никогда не сможет навести эту штуковину (только так он отныне стал называть пистолет) на живого или мертвого человека. С другой стороны, распалялась его фантазия, он примерял на себя всякие чрезвычайные и пограничные ситуации, которые могли бы оправдать применение оружия. Про себя он это характеризовал следующим образом: признание проблематики, осмысление любой возможности и вовлеченность в ситуацию — но потом он снова именно в этом, этой тенденции или склонности, усматривал отталкивающее начало, полагая, что все это может вызывать только отвращение. И в качестве реакции в нем снова пробуждалось понимание того, что отвращение, по сути, лишь отрицательное отношение к чему-то, еще не осознанному, которое все отдалялось от него. Фактически философский масштаб интересовал его больше, нежели мораль: он мог, желал и был обязан воспроизводить все так же точно, как это было. И такой подход (впрочем, это между делом) оказался значительно ближе к последующей истине, чем он сам тогда считал. В результате он предположил, что его хотели спровоцировать, бросить ему вызов и тем самым загнать его в угол. Другими словами, противная сторона задалась целью ошеломить и скомпрометировать его, шокировать и запугать. Вероятно, все это было игрой, в которой он был вынужден участвовать. Достаточно причудливый оборот дела.

Обладание оружием поначалу представляло собой однозначное нарушение определенных гражданских предписаний, нечто скорее банальное и поэтому для него малоинтересное. Он даже обрадовался тому, что словно мимоходом обошел действующие условности. Ну а как он смог бы отделаться от этой штуковины — вот что стало предметом его размышлений. Просто выкинуть ее, выбросить ночью в Эльбу, чтобы навсегда ее лишиться? А если он об этом пожалеет? Или закопать в землю, сохранив за собой право выбора? Или просто оставить штуковину на кухонном столе, занявшись поиском их, заказчиков? Все бы ничего, но вот насколько это осуществимо? Оружие представляло собой вызов его интеллекту, неразгаданную загадку, неразрешенный вопрос и незаживающую рану. Как уже нередко случалось прежде, он и теперь попытался записать посетившие его мысли, уперся мыслью в неразрешимые противоречия, логические затруднения (апории), в итоге ничего не добившись — ни одной строчки! — из того, что он хотел оставить им на столе. В конце концов он поставил на этой затее крест, сжег свои записи и поспешно покинул квартиру.

Он снова бродил по улицам (надежное успокоительное средство), пытаясь разобраться в своих мыслях. Пацифизм, что это такое? Никто не мог ему это объяснить. Ну а что означало мир (покой)? Может, это вовсе не какая-то сомнительная, неизменно вызывающая споры величина, обязательно привязанная к конкретной ситуации, которая складывается, например, в отношениях между двумя людьми, двумя народами… Вот чего не существовало, так это мира (в значении «покой»). Мир являлся лишь мыслью, по сути дела «ничто», коротким замыканием мышления. Любой спор, даже самый незначительный, в сущности, означал войну. Потом, продолжая разгуливать по городу, он и это наконец понял: от него ведь наверняка чего-нибудь потребуют, ему же прислали штуковину не просто так, значит, от него чего-то хотят, чего-то огромного, фантастического… И вот в этом новом свете кое-что предстало перед ним по-новому: объявление, его сомнительный контакт с анонимно-таинственной инстанцией, которая навязалась ему и от которой он никак не мог отделаться. В сущности, это был шок, неожиданно глубокое понимание и вопрос, как далеко готовы зайти эти люди.

Игривый настрой у него тем не менее улетучился, он попал в беду и уже отчаялся увидеть на горизонте спасительный берег. Он почувствовал себя как во время путешествия — но вот куда? — и внезапно ощутил тяжесть на своих плечах. Казалось, эти люди все знают и поначалу просто щадят его, чтобы дать ему успокоиться и все обдумать, словно они намеревались не только ошеломить его, но и подчинить своей воле, словно старались заставить его действовать и мыслить на их манер… Дело в том, что все это не было еще заданием, не являлось чем-то окончательным и устоявшимся, против чего он мог бы выступить и чему мог бы противостоять. По правде говоря, он вообще ни на что не был способен, даже не смел им противоречить. Между прочим, позже игривость проявилась в иной плоскости: в конце концов все происходившее представляло собой борьбу, которая оборачивалась своеобразной игрой в случае признания ее таковой и самоутверждения в ее рамках. Снова вернувшись домой, он, Левинсон, еще раз проверил картонку, но не нашел ничего заслуживающего внимания. Никаких сведений, никаких письменных знаков в самом пакете или на нем, только инструкция по применению на непонятном ему иностранном языке, в которой он, правда, попытался самостоятельно разобраться: с помощью рисунков и собственного практического опыта. Вот только к кому он мог обратиться с просьбой о расшифровке инструкции, да и кому можно было ее показать? Пришлось руководствоваться схематическими рисунками, опираясь на которые он таки научился разбирать и снова собирать пистолет. При этом его ни на миг не отпускала мысль, как реагировать на брошенный вызов. Ведь с одной стороны, вся эта история казалась совершенно реальной, а с другой — маловероятной… А как смешно было бы взглянуть на него со стороны, на него с этой штуковиной в руках, — смешно и фатально, да и к тому же небезопасно. Вместе с тем это имело непосредственное отношение к общему вопросу о вооружении, а разве надо всем происходившим в гражданской жизни не витала угроза насилия? Хотя монополия насилия и служила своего рода щитом, а ее злоупотребление являлось скорее исключением, разве так уж важно было то, что она защищала собственность? Ну а чем еще являлась эта культура, кроме как культурой собственности, даже если в надстройке вновь проклевывалась мысль о наиболее справедливом применении насилия? Итак, на кухонном столе возвышалось массивное оружие с серовато-черным отливом, порождая еще проблему его хранения — где? — может, под кроватью, а может, в плите?

Эту штуковину вообще некуда было спрятать, а может, лучше всего было бы оставить ее на столе? Пусть и лежит себе там. Он прошелся с ней в руках по квартире, прикидывая, где бы устроить тайник. Обнаружить оружие везде было бы до смешного просто. От напряжения у него на лбу выступила испарина. Как дальше будет развиваться эта история, чем все кончится, ведь сейчас все только и началось.