Убийство арабских ночей - Джон Диксон Карр Страница 26

– Мистером Маннерингом. Есть и еще кое-что. Вы утверждали, что и вы, и ваши гости безвылазно были дома весь вечер с девяти часов.

– Конечно.

– А вот мистер Маннеринг был у вас в двадцать минут двенадцатого, и дома никого не оказалось. Абсолютно никого.

Из неподвижной компании около дверей, которая сейчас в полном смысле слова была единым фронтом, выступил Ричард Батлер. Он сдвинул шлем на затылок, и сейчас его поддерживал только ремешок на подбородке; наличие этого головного убора несколько смазывало забавную картину мясистой круглой физиономии с сонными серыми глазами. Держа руки в карманах, он неторопливо подошел к Маннерингу.

– Ты, пронырливая свинья, – спокойно сказал он.

Маннеринг посмотрел на него.

– Я бы и сам тебя выбрал, – сказал он, – потому что ты самый большой.

Как я говорил, Батлер держал руки в карманах, но, даже если бы он их вынул, сомнительно, чтобы он успел защититься. Похоже, Маннеринг был раз в пять быстрее гремучей змеи, ибо никто не понял, что, собственно, случилось. Потом уже Коллинс заверял меня, что его кулак подлетел всего лишь на двенадцать дюймов. Но для нас это движение осталось незамеченным: видно было лишь то, что Маннеринг взорвался как бомба. Когда я на долю секунды увидел его лицо из-за плеча Батлера, это было лицо маньяка. Я услышал лишь сухой жесткий удар. После чего Батлер, не издав ни звука и неторопливо, словно действуя по своему желанию, качнулся вперед, опустился на колени и, скорчившись, рухнул на толстый ковер.

В тишине я услышал, как тяжело, с присвистом дышит Маннеринг. Никто не шевельнулся.

– Признаю, что он этого заслуживал, – раздался в мертвой тишине голос Джерри Уэйда, – но доказывает ли это, что вы не такой уж осел?

Какую-то секунду мне казалось, что Маннеринг сейчас набросится и на него, и я уже приготовился перехватить его руку, если он сделает такую попытку. Но Маннеринг, все еще тяжело дыша и побледнев под загаром, взял со стола шляпу и тросточку.

– Прошу прощения, инспектор, что вывел свидетеля из строя, – спокойным тоном сказал он, – но минут через пять он придет в себя. Вам нужно от меня что-нибудь еще?

– Благодарю, – сказал я. – Для одного вечера более чем достаточно. Хорошо. Вы можете отправляться домой.

* * *

– Таким образом, джентльмены, – сказал в заключение детектив-инспектор Каррузерс, – почти завершились мои официальные отношения с этим делом. Оценку моих наблюдений вам предстоит выслушать от более умудренного опытом человека, но я получил указание предоставить вам полный набор подробностей и деталей – как начиналось это преступление, вместе с моими описаниями действующих лиц и впечатлениями, которые они производили. Некоторые из них продиктованы предубеждениями и могут быть в будущем откорректированы. В моем распоряжении остались только те факты, о которых я вам доложил; никаких иных сведении получить мне не удалось, хотя я допрашивал эту компанию до четырех утра. Они держались стойко.

Никакие мои теории не могут иметь тут места, ибо к десяти утра вся эта история встала с ног на голову. И именно таким образом получили объяснение все те предыдущие несообразности, над которыми я размышлял, – но, к сожалению, на их месте появились новые.

В ту ночь я так и не добрался до своего дома в Брикстоне. Мне удалось урвать несколько часов сна в участке, после чего я сел писать свой рапорт. Оценка событий потребовала некоторого времени; но, когда я почти закончил рапорт, до меня дозвонился суперинтендант Хэдли и сообщил, что меня ждет заместитель комиссара в Скотленд-Ярде. Когда незадолго до десяти я вошел в его кабинет, то увидел, что сэр Герберт Армстронг расхаживает взад и вперед и, держа в руках какое-то письмо, хмыкает и ругается. Письмо имело прямое отношение ко всей этой странной истории. Вот его копия. Оно датировано субботой, 15 июня, отправлено из отеля «Оркни» в Кенсингтоне и адресовано лично сэру Герберту. Из почерка ясно, что писал его человек в крайне возбужденном состоянии. Оно гласит:

«Сэр,

когда я пишу эти строчки, мною руководит чувство глубочайшего стыда, а также искреннее нежелание и в дальнейшем испытывать страх и опасения. Но я заглянул себе в сердце и понял, в чем заключается моя обязанность. В течение двадцати лет скромной (но, надеюсь, полезной) службы пастором пресвитерианской церкви Джона Нокса в Эдинбурге я, как минимум, несколько раз бывал вовлечен в ситуации, которые можно было бы назвать болезненными или сомнительными. (Вы можете припомнить мое расхождение во мнениях с Посредником на страницах «Протестантского церковника», касающееся вопроса, необходимо ли при сборе денег обходить жертвователей справа налево или же слева направо; боюсь, что наш спор временами обретал слишком ядовитый характер.) Но надеюсь, что меня ни в коем случае нельзя назвать ограниченным человеком. Я не вижу никакого вреда в карточных играх или в здоровом отдыхе на танцах, и наблюдения убеждают меня, что опасность отклонений от церковных норм сильно преувеличена. Пусть даже я был вынужден принять провинциальные точки зрения, мои частые поездки на Восток, связанные с необходимостью общаться с местными жителями и их образом жизни, смогли (образно выражаясь) расширить мой кругозор.

Пишу это, дабы доказать, что я не чужд практике либеральных воззрений. Но никогда в самых диких мечтах не мог представить, что я, настоятель церкви Шотландии, буду вынужден – по собственному желанию – приклеивать на лицо фальшивые бакенбарды; что мне придется покидать помещение через окно в туалете и спускаться по водосточной трубе; что я буду взбираться на стенку и с целью убийства набрасываться на полицейского, которому, как я сейчас припоминаю, к счастью, не причинил никакого вреда; и наконец, что мне придется покинуть эту прискорбную сцену через угольную яму. Мне нечего добавить к сказанному. Все это было сделано не ради развлечения; а также могу заверить вас, что не находился под воздействием алкоголя, наркотиков или гипноза.

Но это еще не все, что я должен вам сообщить – или же я опасаюсь, что никогда больше не осмелюсь заговорить. Позвольте мне быть кратким: я видел, как совершилось преступление, и, какие бы последствия для меня ни повлекло публичное оглашение этих подробностей, я должен рассказать о них. Если вы позволите мне выразить вам свое уважение этим утром ровно в половине двенадцатого, вы тем самым излечите меня от чувства глубочайшего унижения и позволите выполнить мою насущнейшую обязанность.

Преданный вам

Вильям Аугустус Иллингуорд».