В тени Нотр-Дама - Йорг Кастнер Страница 25

Потом пространство вновь оказалось полным мира и надежды, залитым ярким солнечным светом, который сиял чистым зеленым оттенком и проникал своими лучами через все — в самую глубину души собравшихся здесь людей. Мужчины и женщины в простых темных одеждах обступили стол или алтарь, которого как раз коснулся пробивающийся солнечный луч и окрасил его в приятный зеленый свет.

Я тоже стоял там и чувствовал себя радостным, как никогда. Моя душа закричала, когда меня вырвали из зеленого света, и я снова должен был вернуться в холод. Ледяной ветер швырнул меня о беспощадные скалы.

Огонь прогнал холод, спасение — боль. Это был мощный костер, чьим топливом стали люди. С радостным пением они шли в пламя, смерть совсем не страшила их. Но я закричал при невероятном зрелище — горели мужчины и женщины, с которыми я прежде жил и страдал.

Желание быть рядом с ними, вместе с ними петь и чувствовать пламя охватило меня. Но я не мог сделать этого.

Невидимая сила оттолкнула меня прочь и затушила пламя. Осталась только благословенная жара…

Бледный диск луны светил через большое окно моей кельи и придавал всем предметам расплывчатые, неестественные очертания, будто они тоже относились ко сну. Огонь в камине потух, едва теплился под золой — он был слишком слаб и не мог согреть меня, не говоря о том, чтобы разгореться в пламя. Пот, который выступил у меня на лбу, лице и всем теле, был последствием видений — знаком того, как прочно захватили меня хитросплетения сна.

С каждой ночью сны становились навязчивее, беспокойнее, реальнее. Зачем? И почему всегда разыгрывались одни и те же сцены? Я не верил в совпадения. Началось это здесь, наверху, в башне, в комнате Пьера Гренгуара. Была ли связь между Собором и горной крепостью? Существовала ли вообще эта крепость, так реально являвшаяся мне во сне? Или ночные кошмары отравили мое сознание, и граница между сном и реальностью стерлась?

Жар, который наполнял комнату несмотря на давно потухший огонь в камине, душил меня. Я не мог ни дышать, ни мыслить ясно, находясь в полудреме. Смутно я почувствовал: мне нужно быстро встать с постели и выйти из кельи!

Резким движением я откинул одеяло и спотыкаясь поспешил в угол с умывальником, чтобы вытереть пот одним из больших шерстяных полотенец.

Я оделся и пошел к выходу. Близился уже конец января, но ночи еще оставались холодными. Свежий ночной воздух как нельзя лучше подходил для того, чтобы остудить мою разгоряченную голову и собраться с мыслями. Я раскрыл дверь — и отпрянул в ужасе.

Я едва не столкнулся с демоном, который выглядел в темноте, как одно из тех чудовищ системы водостоков, которые сидели на фасадах Собора, насмехаясь над всем людским. Что это — очередной ночной кошмар, обрушившийся на меня, чтобы окончательно стереть грань между реальностью и безумием? У меня волосы зашевелились на затылке при неожиданном виде неприкрытого безобразия, а мурашки пробежали по спине.

Маленький глаз стоящего напротив меня существа расширился, чтобы охватить меня взглядом. Огромный череп наклонился вперед, и потрескавшиеся губы обнажили два ряда кривых редких зубов, не походящих друг другу ни по форме, ни по расположению.

— Впустите меня, мэтр! — он повернул огромный череп направо и налево, и глаз посмотрел в темноту, что-то выискивая, почти со страхом. — Лучше, если никто не увидит меня.

Это был первый раз, когда Квазимодо, звонарь Собора, заговорил со мной.

Я отступил назад и впустил его вовнутрь — что естественно. Любой, кто, как я, видел, как горбун швырнул в воздух несчастного Робена Пуспена, не осмелился бы возразить Квазимодо.

Он закрыл дверь быстрым, неловким и испуганным движением. Потом потерянно остановился в моей келье как вкопанный. В холодном свете луны он действительно был похож ни на что иное, как на бесчисленные статуи Собора — несчастная халтура выбившегося из сил скульптора.

Я расшевелил кочергой слабо тлеющий огонь в камине и подложил пару поленьев, которые вскоре были жадно поглощены языками пламени. Дрова приятно потрескивали. Тонкой щепкой, от которой потянулась черная струйка дыма, я зажег бронзовую настольную лампу, и горящее масло буковых орешков наполнило помещение своим терпким запахом.

Кидая щепку в камин, я пригласил сесть моего нежданного гостя, но когда я обернулся к нему, он все еще стоял прямой как палка, и его глаз таращился на меня изучающее.

Я вспомнил о его глухоте и указал на оба стула возле стола. Квазимодо протащил свою бесформенное массивное тело через комнату и сел на стул — с почти что странным рывком. Деревянный стул заскрипел под его весом, и звонарь тяжело задышал под грузом своего горба. Я с колебанием сел напротив него и заметил робость в изуродованных чертах его лица, которая совсем не вязалась с этим грубым существом. Очевидно, он испытывал не меньшее смущение по отношению ко мне, чем я — при виде его.

— Ну, что я могу для вас сделать? — спросил я, и лишь потом осознал, что вопрос задан напрасно.

Но Квазимодо открыл свой кривой рот и сказал мне скрипучим, не привыкшим к словам голосом:

— Вы что-то сказали, но я ничего не понял, мэтр Сове. Шум колоколов сделал меня глухим для всего, что не так громко и угрожающе, как их пение. Но если вы будете на меня смотреть и при этом медленно и четко говорить, то я смогу вас понять, а еще лучше, если вы при сложных вещах сделаете мне знаки.

— Как отец Фролло? — спросил я медленнее и с четким ударением.

Квазимодо грустно кивнул и вздохнул:

— Да, как Фролло, чьи пальцы разговаривают со мной быстрее, чем на то способен человеческий рот.

Я заново спросил, что я могу для него сделать, и на этот раз он понял меня.

— Я хочу попросить вас помочь мне, мэтр. Вы умный и добрый человек.

Он заставил меня засмеяться.

— Как вы до этого дошли, Квазимодо?

— Вы умеете читать и писать, значит, вы должны быть очень умны. Как Пьер Гренгуар, который до вас жил здесь наверху. И о вашем добром сердце говорит то, что вы пытались дать мне воду, когда я был у позорного столба.

— Вы заметили это? — пробормотал я.

Он не понял меня и просто тупо уставился на меня. Я видел перед собой кровавую сцену возле позорного столба и связанное, измученное существо, которое корчилось под ударами плетки — и как ответ на свою отчаянную мольбу о воде получало только тумаки и насмешки. Меня оставил всякий страх перед Квазимодо, вместо этого я почувствовал причастность к нему, которая мне была совершенна непонятна. Он, чужак, возможно, самый ужасный человек на белом свете, показался мне чуть ли не старым другом. Примерно так думал я, пусть даже у меня не было старых друзей и мое сравнение получалось таким же уродливым, как тело Квазимодо.

— Я хотел вас спросить, можете ли вы мне помочь, — продолжил с сомнением Квазимодо.

— В чем?

Он пошарил в складках своего когда-то пестрого, но уже изрядно истрепанного платья и извлек на свет божий книгу, которую положил на стол. По переплету из глянцевой овечьей кожи было видно, что ею почти не пользовались. А когда я раскрыл книгу, то узнал причину ее девственного облика: это была книга нового образца! Издание на французском языке Нового Завета, украшенное гравюрами, отпечатанное в Париже в 1481 году от Рождества Христова.