Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон Страница 24

Иной раз, изловив «черную шляпу» юных лет, копы сталкиваются с высшей степенью непреклонности. Задержанные качают права, ссылаются на свободы, дарованные им великой американской Конституцией. Но иногда они, сломавшись и потеряв всякое чувство собственного достоинства, рыдают до утраты дара речи. Из опыта Ландсман убедился, что мужчины весьма склонны к слезам, когда они после долгих лет уверенного и безопасного существования вдруг обнаруживают, что все это время жили на краю бездны. Задача копа — выдернуть из-под ног подозреваемого этот красивый коврик, маскирующий фатальную дыру. Похоже, Сатиел Лапидус дыру эту заметил. По щекам его струились слезы, из ноздри выделилась и сползла к верхней губе жирная зеленая гусеница.

— Мистер Лапидус скорбит, — сочувственно качает головой Берко, — но причины скорби своей постичь не в состоянии.

Ландсман сует руку в карман плаща в поисках «Клинэкса», к своему удивлению находит; протягивает бумажный платочек Лапидусу. Тот, поколебавшись, хватает платок и с чувством в него сморкается.

— Клянусь, я его не знаю, — сипит Лапидус. — Где жил — не знаю, кто был — не знаю. Ничего не знаю, жизнью клянусь. Играл с ним пару раз. Он всегда выигрывал.

— И скорбите о неизвестном солдате исключительно из человеколюбия, — добавляет Ландсман, не скрывая иронии.

— Именно так, — отрезает Лапидус, нервно комкает платочек и запускает эту бумажную розу с грузом своих соплей на мостовую.

— Вы нас хотите задержать? — вмешивается Фишкин. — Если да, то я хочу связаться с адвокатом. Если нет, то нам пора идти.

— Адвокат «черных шляп»! — ужасается Берко. — Горе мне, горе!

— Свободны, — буркнул Ландсман.

Берко отечески кивает обоим, и «шляпы» шлепают по слякоти: все четверо, попарно, в противоположных направлениях.

— Я, кажется, завожусь, — равнодушным тоном роняет Берко. — Этот сопливый меня, похоже, допечет.

Ландсман кивает, скребет щетинистый подбородок, как будто погрузившись в размышления. Но память его копается в шахматных партиях, проигранных им людям, отнюдь не молодым еще тридцать лет назад.

— Заметил деда возле выхода? Альтер Литвак. Давний завсегдатай. Он еще с моим отцом играл. С твоим тоже.

— Слышал имя. — Берко оглянулся за стальную огнестойкую дверь, служившую парадным входом в шахматный клуб «Эйнштейн». — Герой войны. Был на Кубе.

— У него голос пропал, он теперь отвечает письменно. Я спросил, где его искать в случае надобности, и он дал мне адрес на Мадагаскаре.

— Интересно.

— Еще бы.

— Нашего Фрэнка знает?

— Говорит, самую малость.

— Никто нашего Фрэнка не знает. Но все жалеют, все скорбят. — Берко застегивает плащ, поднимает воротник, нахлобучивает шляпу поглубже. — Даже ты.

— Пошел ты в анус. Кто он мне?

— Может, русский? — гадает Берко. — Тогда ясно с шахматами. И с поведением твоего друга Василия. Может, Лебедь или Московиц…

— Если русский, то с чего эти «шляпы» так всполошились? — живо возражает Ландсман. — Они о Московице и не слыхивали. Русские штаркеры и их разборки для бобовера средней руки ничего не значат. — Он снова вцепился в подбородок, упорядочивая мысли. Поднял взгляд к серой полоске неба, нависшей над проулком за отелем «Эйнштейн». — Интересно, во сколько сегодня заходит солнце?

— А тебе-то что? Хочешь сунуть нос в Гарькавы? Бина горячо отблагодарит тебя, если разворошишь их муравейник.

— Значит, тебе эта идея не по вкусу? — Ландсман улыбается, вытаскивает из кармана дисконтную карту. — Что ж, тогда оставим ее.

— Угу. А чего это ты зубы скалишь?

— Не нравится моя улыбка?

— Очень милая улыбка. Только за ней обычно следует вопрос, на который ты сам отвечаешь.

— Ну, вот тебе именно такой вопрос, Берко. Что за крошка-еврейчик, скажи мне, в состоянии заставить закаленного тюрьмами разных стран русского психа накласть в штаны со страху и в состоянии выдавить слезы и сопли из набожной «черной шляпы»?

— Ты, конечно, ждешь, чтоб я сказал «вербовер». — После окончания полицейской академии Берко назначили на пятый участок, в Гарькавы, где вместе с другими «черными шляпами» обосновались вербоверы. В 1948 году прибыл туда девятый вербоверский ребе, тесть теперешнего, вместе с жалкими остатками своего святого воинства. Берко оказался фактически в гетто, пытаясь помочь населению, презиравшему и ненавидевшему его и систему, которую он представлял. Точку в тамошней карьере молодого патрульного латке поставила пуля, попавшая в его тело между сердцем и плечом во время резни в молочной закусочной Гольдблатта на Шавуос. — Именно этого ты от меня и ждешь.

Там Берко усвоил кое-что из истории и практики этих святобандитов, а усвоив, просветил Ландсмана.

Зародилась секта на Украине. «Черные шляпы» как «черные шляпы», не лучше и не хуже других, презирающие мирскую суету и от нее устранившиеся, отгороженные от мира стеной веры и ритуалов. Затем всю секту выжег огонь Катастрофы, осталось лишь ядро, «шляпы» чернее черного. Что осталось от девятого вербоверского ребе, появилось из испепеляющего пламени с одиннадцатью апостолами и, по части семьи, с единственной (шестой) из восьми дочерей. Его вынесло порывом ветра, как сгоревшую бумажку, и опустило на узкую полоску суши между горами Баранова и краем света. Здесь он сумел возродить свое «черношляпное» сообщество. Принципы бытия он довел до логического завершения на манер злого гения дешевых романов: построил уголовную империю, паразитирующую на оставшемся вне гипотетических святых стен мире, ничтожном, презираемом, достойном уничтожения, терпимом истинными вербоверами лишь в силу различных объективных причин практического свойства, главным образом — его питательности.