Очарование зла - Елена Толстая Страница 21

— Значит, так, — деловитым тоном заговорила она. — Во-первых, возьми чистый платок!

Чистый платок был ею извлечен из ящика добропорядочного комода и вручен Эфрону. Зареванный и засморканный она, завернув в салфетку, кинула в камин.

— Во-вторых, — продолжала Вера, пока Эфрон комкал новый платок, оставляя на нем темные пятна пота, — сегодня же ты скажешь своим товарищам, что я тоже хочу работать с ними.

Он растерянно моргал. Ресницы как у пони. Почему у мужчин часто такие густые ресницы? Безобразие.

— Ты меня слышишь? Ты меня понимаешь? — наседала Вера.

— Это ты серьезно? — пробормотал Эфрон.

— Абсолютно. Мне пора. Идем.

Она потащила его за собой за руку. Он шел за ней покорно, спотыкаясь на каждой ступеньке.

— Вера, — уже на последней ступеньке забормотал опять Эфрон, — я не должен был тебе рассказывать… Не имел права!..

— Да понимаю, понимаю! — отмахнулась она. — Но ведь ты знаешь — я умею хранить чужие тайны… Все, мне пора — вон такси! Поговори с ними обо мне, понял?

Она чмокнула его в щеку и убежала.

Эфрон долго стоял на улице и смотрел в пространство. Потом втянул голову в плечи и побрел прочь. Ему почему-то казалось, что, если он встретит Болевича, тот ему что-то объяснит и все в мире вернется на прежние места. Но Болевич, как назло, ни за что не находился.

* * *

У Веры было свидание с князем Святополк-Мирским. Мирский был подчеркнуто печален, мил, кроток. Вера сама не знала, зачем встречается с ним. Их свидания всегда проходили одинаково: опоздав минут на десять, Вера влетала в какое-нибудь из трех-четырех облюбованных Мирским кафе. Он заказывал ей кофе и, потягивая коньяк, говорил что-нибудь грустное. Вера и слушала, и не слушала. Глядела в окно — как течет мимо парижская жизнь. В такие минуты ей хотелось протянуть руку и схватить убегающее время, задержать его хоть ненамного. Прокричать: «Я — здесь!» Ощутить себя живой. Ей нестерпимо хотелось наконец проснуться от неприятной грезы, в которую она была погружена — с каких пор? с очень ранних, в этом она не сомневалась. Но сновидение все тянулось и тянулось, одна бессмысленная картина сменяла в нем другую, и все оставалось по-прежнему.

И только один человек, как казалось Вере, увяз в подобном же безжизненном сне еще глубже: Святополк-Мирский. Только с ним Вера ощущала себя хотя бы в малой степени живой.

Полуотвернув лицо от собеседницы и рассеянно глядя в окно, Святополк-Мирский негромко говорил:

— А я ведь так и не привык к свободе парижской жизни. Посмотрите, как они идут!.. Как будто готовы в любое мгновение что-то совершить. Важное, неважное — не имеет значения. Отдаться друг другу, убить друг друга, пойти и напиться… Они — живые. А я?.. В гомоне чужого языка, на чужих улицах, в движении чуждой мне стихии я чувствую себя инородным… Гляжу вот на этот беспрерывно движущийся вокруг меня Париж и все время думаю: какая это тягость — жить без своего неба, без своего дома… без единой ступенечки — своей!

Он вздохнул, осторожно, чтобы не разбередить какую-то потаенную, скрытую в глубинах души рану. Деликатно коснулся Вериной руки.

— Ах, Вера! Вы даже не представляете себе, как я рад вашему возвращению!

Вера смотрела на него. Он жмурился — согревался в холодных лучах ее равнодушных глаз. Очень ласково Вера сказала:

— Представьте себе, князь: буквально накануне моего отъезда из Лондона один джентльмен, наследник древнего шотландского рода, сделал мне предложение. Стать леди Трайл! Кто знает — быть может, если бы я согласилась, мы бы с вами не увиделись больше никогда.

Святополк-Мирский вздрогнул. Отвернулся. Долго молчал, забыв про коньяк. Потом заговорил снова, очень ровным тоном, выдававшим скрытую боль:

— Вера… Возможно, мы действительно видимся в последний раз.

— Да не пугайте меня! — Посмеиваясь, Вера глотнула кофе, поежилась: хороший кофе, крепкий. — Неужели вы все-таки уступили домогательствам этой вашей американской миллионерши? — Ее глаза игриво засияли. — Она увозит вас в Чикаго?

Святополк-Мирский стал исключительно серьезен.

— Вера, я возвращаюсь в Россию.

Вера застыла. Некоторые вещи, как ей представлялось, не должны были изменяться никогда. Даже при том, что сама она порой отчаянно мечтала стряхнуть с себя мертвенное оцепенение и начать наконец жить. Полновесно, в полную меру.

Париж — без меланхолического Святополк-Мирского? Немыслимо!

— Как — уезжаете?

— Да, — подтвердил он отрешенно. — Полгода назад я подал заявление в советское посольство. Месяц назад меня пригласили туда и объявили, что моя просьба о предоставлении советского гражданства удовлетворена. Вчера я получил советский паспорт. Все.

У него был обреченный вид.

Впервые за все общение с князем Святополк-Мирским Вера чувствовала себя растерянной. Впервые обстоятельства и сам Святополк-Мирский взяли над ней верх, и она совершенно не понимала, что ей теперь делать.

— Вы уезжаете?.. — пробормотала она. — Навсегда?

— Да, Вера, навсегда. — Голос Мирского стал тверже. — Помните, вы говорили мне, что хотели бы вернуться в Россию? Это же ваши слова, Вера! Вы сами признавались, что вам надоела никчемная жизнь здесь…

Вера промолчала. «Надоела никчемная жизнь здесь…» Такое же общее место в обычном эмигрантском разговоре, как и стихотворчество господина Крымова, который вот уже двадцать лет рифмует «вагоны — погоны» («Вчера мы носили погоны, сегодня мы грузим вагоны» — при том, что сам прозорливец господин Крымов никаких вагонов, естественно, не грузит…).

— Вера! — Мирский оживился, заговорил горячо, даже жарко. — Станьте моей женой. Если хотите — можно даже формально… Я предлагаю вам уехать в Россию вместе со мной. Вера! Там — жизнь! Только там. Настоящая, бурлящая, бьющая ключом. Пусть противоречивая, не всегда однозначная или простая, пусть… Но — настоящая!

Вера шевельнулась, хотела что-то сказать, но Мирский решительным жестом остановил ее:

— Подождите. Не спешите с ответом. Подумайте… Я уезжаю только через две недели, время еще есть. — Он помолчал и с каким-то унылым отчаянием прибавил: — Знайте одно: каков бы ни был ваш ответ, мое отношение к вам останется неизменным.

Против воли Вера почувствовала себя растроганной. Она опустила голову, передвигая чашку с остывшим кофе, и молчала. Святополк-Мирский, уважая ее безмолвие, тоже не проронил больше ни слова. Опять отвернулся, уставился на оживленную улицу.

Вера знала, что и через две недели ее ответ будет таким же, как сегодня. Она глубоко вздохнула, откинулась на спинку стула.

«Отчего я не люблю его? — думала она. Лицо ее оставалось спокойным, тонкие брови безмятежно почивали на гладком лбу. — Отчего я люблю не его? Не этого прекрасного, умного, благородного человека? Для чего я влюбилась в бесчувственного эгоиста? Какой смысл был в этой любви? Он принес мне столько боли. Я должна была бы его ненавидеть… В Лондоне мне на миг показалось, что я наконец-то освободилась от него. Глупая иллюзия. Стоило мне увидеть его, как все стало кристально ясно. Так ясно, что глаза заломило от ясности. Я — не могу — без него. Без него — не могу. Мне нужен только один человек. И ведь есть на свете женщины которые могут любить по заказу. Просто потому, что они с кем-то подходят друг другу. Положением, возрастом, обстоятельствами… У меня никогда так не получится. Мирский — мой самый верный друг, и я не поеду с ним в Россию… Будем дружить на расстоянии… Должно быть, я стану его кошмаром, как Болевич стал моим…»