Приди, сладкая смерть - Вольф Хаас Страница 21

Голова его раскалывалась так, словно у него за ночь выросла вторая, похожая на грохочущий прицеп.

Когда он увидел в зеркале свой заплывший кровавый глаз, то все потихоньку вспомнил. Практически обрывки воспоминаний возвращались, пока он постепенно ощупывал обрывки кожи у себя на щеке.

Лицо у Бреннера всегда было таким довольно красным, все в оспинах. И всегда у него были на щеках эти глубокие, никак не меньше сантиметра глубиной, вертикальные складки, будто он спрятал туда бритвенные лезвия. Но сегодня вся левая половина лица облезла, как у плохо покрашенного манекена в витрине. И левое ухо полностью оглохло.

Конечно, можно сказать, если ты получил пощечину в четыре утра, это вовсе не значит, что у тебя начнется мигрень. Но такая склонная к мигреням башка — вещь непредсказуемая. Приступы частенько случаются и без малейшего повода.

А другой раз тебе дадут пинка, и ты чувствуешь себя великолепно, как старый телевизор, которому просто необходимо время от времени давать пинка.

Но голова у Бреннера болела слишком сильно, чтобы он еще мог раздумывать над всеми эти тонкими взаимосвязями. Он стоял перед зеркалом и рассуждал: невероятно, чтобы Николь могла раздавать такие железобетонные затрещины.

Но когда он стал умываться и увидел, как в раковину стекает кровь, то вспомнил кое-что поточнее. А когда вытирался, то уже знал, что вовсе не Николь влепила ему такую здоровенную затрещину.

Одеваясь, он совершенно точно вспомнил, что они с Николь в четыре утра вышли из Golden Heart. И что далеко они не ушли. Нет, не то чтобы они были такие уж пьяные. Просто из грузовика вышли два мужика и сказали Николь, чтобы она убиралась.

И теперь он вдруг вспомнил, как один из них спросил, Бреннер ли он, а он даже не успел кивнуть, потому что в это время другой уже залепил ему так, что он кивнул не головой, а всем телом.

Вид разодранной в клочья униформы напомнил ему о том, как эти двое протирали им плиты тротуара перед Golden Heart. Наверно, мне и в самом деле не надо было ходить в этой форме в заведение Союза спасения, размышлял Бреннер. И тут же получил за это наказание от своей головы. Потому как при головной боли думать — это вещь противопоказанная.

Но не думать еще хуже, потому как тогда у тебя в черепе только головная боль без всяких примесей. Тогда Бреннер подумал: «Я бы мог взять больничный». Но тут же следующая мысль: «Вряд ли коллегам понравится, что ты берешь больничный в последнюю секунду, так что кто-нибудь возьмет да и скажет: вот тебе кубок почета за честность, потому что мы тебе так благодарны, что ты в последнюю секунду взял больничный».

Это ведь не в конторе какой-нибудь, где тебя работа может денек и подождать: жертвы несчастных случаев, инфаркты миокарда — все непременно хотят, чтобы их доставили в тот же день, и даже самоубийцы дергаться начинают, если ты их тут же не снимешь с веревки. Ты не обижайся, просто спасатели так между собой разговаривают, ничего дурного при этом в виду не имея, скорее нечто вроде защитного механизма.

Так вот, значит, у Бреннера было две возможности. Либо мне взять больничный. Либо не брать. А если у тебя при головной боли есть еще и выбор, то это хуже всего. Поэтому Бреннер просто отключил голову, чтобы по крайней мере обе возможности угомонились.

Хотя водить машину он сегодня никак не мог. Потому как он почти ослеп от головной боли. Если ты сам не специалист по мигрени, то этого знать не можешь. Бывают люди, которые думают, что у них мигрень, если у них слегка в висках покалывает. Должно быть, это те же самые, кто путает стрижку ногтей с ампутацией.

В дежурке Бреннер сразу же увидел, что вывесили новое расписание смен. Ну, тут сразу, конечно, появилась надежда, а вдруг сегодня он свободен.

Однако все было как раз наоборот. Сегодня у него был наряд, и завтра у него был наряд, и в новом расписании на этот месяц он увидел, что толстяк Буттингер поставил его на три с половиной недели подряд. Три с половиной недели без единого свободного дня, каждый день по двенадцать часов.

И как только он это увидел и заметил со всех сторон иронические ухмылки своих коллег, то тут же вспомнил. Все. Все абсолютно. Тут можно было бы создать разные теории относительно мигрени — ну психология вроде. Про то, что башка у Бреннера могла выдать такую мигрень только для того, чтобы ему не пришлось вспоминать.

Но на фоне штрафного расписания и издевательских ухмылок со всех сторон никакая мигрень уже не помогала, и ему пришлось все-таки вспомнить. Как вчера он в подпитии схлопотал такую железобетонную затрещину, что так и не поднялся с мостовой. И как кто-то, должно быть, вызвал «скорую».

Иначе с чего бы это пару минут спустя во двор спасателей Креста впервые со времен битвы при Сольферино въехала машина «скорой помощи» Союза спасения? И в четыре часа утра во двор тотчас же испуганно высыпали все вольнонаемные? Потому как торжествующие парни из Союза спасения как раз выгружали бесчувственного спасателя Креста в разодранной в клочья униформе.

Теперь Бреннер все вспомнил. И впервые в жизни он был рад своей мигрени, потому как она все-таки набрасывает на реальность хоть какой-то флер.

В таком состоянии тебе на все остальное более или менее наплевать. Правда, тебе не наплевать, когда кто-нибудь рядом с тобой начинает свистеть, или если кто разговаривает рядом с тобой таким неприятным голосом, или дышит рядом с тобой, или так нещадно гремит ресницами, что у тебя просто барабанная перепонка разрывается. А на все остальное тебе плевать хотелось, даже если ты опозорился смертельно, даже если тебя в наказание определили в наряд на три с половиной недели без продыху.