Версальский утопленник - Жан-Франсуа Паро Страница 20

Пляшут шлюхи во дворце,

Пале-Руаяль ликует […]

Неубитого медведя

Продал шкуру по дешевке.

Куплеты о Его Недостойнейшем Высочестве, его светлости герцоге Шартрском (1778)

В покоях Ноблекура было светло как днем: праздновали возвращение Николя. С улицы Монмартр, где уже зажигали фонари, доносился глухой шум голосов: после тяжелой дневной жары люди выходили подышать свежим воздухом. За столом почтенного магистрата собрались Луи, Эме д’Арране, Бурдо, Семакгюс и Лаборд. В пестром мадрасском платке Ава под зорким оком Марион металась между кухней и гостиной, помогая запыхавшейся Катрине. Сирюс и Мушетта тихо сидели под столом в надежде на щедрость хозяев.

Все уже в подробностях знали о подвигах Николя, многократно пересказанных раскрасневшимся от волнения Луи. В Версале юноше сообщили, что отец его, вернувшись, сразу отправился на утреннюю церемонию, а затем король дал ему личную аудиенцию, о чем тотчас стало известно всем, равно как и о его награждении. Двор по-прежнему оставался страной, где загадочным образом соседствовали тайна и нескромность.

— Отец, — серьезно спросил Луи, — что чувствуют во время боя?

— Сражение — это грохот и зрелище, от которого кровь стынет в жилах. Очень страшно, сын мой, и чтобы преодолеть этот страх, требуется немало мужества. Sed pavor an virtus quis in hoste requirat?

— Вот вы и попались, Луи, — улыбнулся Ноблекур. — Сейчас мы увидим, помните ли вы что-нибудь из того, чему обучали вас ораторианцы в Жюйи.

— Страх, — медленно начал Луи, — или мужество. В бою с врагом все пригодится.

— Совершенно справедливо, — согласился Николя. — Я уверен, что оглушительные взрывы, бортовая качка, дым, смерть, стоны раненых и летящие во все стороны обломки кого угодно могут повергнуть в замешательство.

— Но вы принимали участие в сражении, иначе бы Его Величество не сделал вас кавалером ордена Святого Людовика.

— Я наугад стрелял во врага, а потом подбирал мертвецов и пытался спасти раненых.

Разговор принимал серьезный оборот, и Ноблекур решил разрядить обстановку.

— Интересно, какого черта его понесло на этот корабль? — задумчиво произнес он, разворачивая салфетку.

— Он вам ни за что не скажет, — ответил Лаборд. — Полагаю, ему захотелось подышать океанским воздухом.

— Мой отец, который всегда в курсе всего, — подала голос Эме, — и который, как я догадываюсь, явился одним из инициаторов поездки Николя, не выдал мне эту тайну, несмотря на все мои ухищрения.

— Эме, — перебил Николя, желая перевести беседу в иное русло, — я рад, что вы смогли разбить цепи, удерживающие вас подле принцессы, и вырваться на сегодняшний вечер.

Он взял ее руку и нежно поцеловал.

— Ах, — ответила она, — малышка не имеет никакой власти. Мне пришлось смиренно просить дозволения у другого лица, перед которым трепещет весь двор.

— У графини Дианы де Полиньяк, невестки той, другой Полиньяк, что беспрестанно высмеивает Мадам Елизавету за ее полноту, — подсказал Лаборд.

— Сия скандальная особа отличается крайне распущенным нравом, — заметил Бурдо.

— Деспот, запугавший принцессу, неумный дух, который не знает, что бы такое сделать, чтобы не дать ей поступить по-своему. Королю приходится понуждать принцессу к повиновению. Однако Господь оберег нас, ибо Полиньяк больше не садится на лошадь и исполняет обязанности придворной дамы крайне небрежно.

— В моей жизни образовалась пустота, — произнес Николя. — Вы должны заполнить ее. Что произошло за те два дня, что я спал?

— Город, — начал Лаборд, — как это ему свойственно, охватила очередная лихорадка. Наш современный Мирмидон, герцог Шартрский, около пяти часов торжественно въехал в Париж и вступил в Пале-Руаяль, где под бурные аплодисменты своих сторонников проследовал к себе в апартаменты. Аббат Делонэ вручил ему пьесу в стихах под названием «Вести с Парнаса».

— Тошнотворное, бездарное сочинение, — заметил Бурдо.

— Герой вышел на балкон, а потом отправился в театр, где занял место в своей ложе. Там последовали очередные бесконечные восторги, сопровождаемые фанфарами, коими оркестр присоединился к ликованию публики. В какую-то минуту даже показалось, что сейчас принца увенчают лаврами, словно нового Вольтера! Вечером торжества продолжились в Пале-Руаяль, где мадемуазель Арну спела в его честь.

— …так фальшиво, что ее освистали. Лесть самого низкого пошиба. Восхваления столь же смешные, сколь и ничтожные, — проворчал Бурдо.

— Вечер завершился торжественным ужином и великолепным фейерверком. Однако уже сегодня наш герой должен был получить приказ короля отправиться к своей эскадре в Брест! Вот видите, Бурдо, излишества никогда не приводят к хорошему.

— Он принц, и этим все сказано. Вся его жизнь находится в полном противоречии с идеалами тех, кого он поддерживает на словах, а на деле он постоянно двигается окольными путями и не имеет ничего общего с теми, кем хочет казаться. Нет, я не преувеличиваю. Он дерзает именовать себя философом, но стоит как следует приглядеться, становится ясно, что его извращенные страсти, как бы он ни пытался их скрыть, всегда берут верх.

— Ох, уж этот наш Бурдо, — вздохнул Ноблекур, — он по-прежнему привязан к своим погремушкам.

— Смейтесь, — буркнул инспектор. — Настанет день… Поверьте, чем скорее сильные мира сего перестанут вести недостойную жизнь, чем меньше станут похваляться своими богатствами, чем больше станет среди них неподкупных, тем большее уважение народа они заслужат. Им следует прислушаться к голосу общественного мнения, иначе любой неосмотрительный шаг может привести их к пропасти. Если прежде не завершится апоплексическим ударом или несварением желудка.

— Я на это надеюсь, — примиряющим тоном произнес Николя.

— На апоплексический удар?

— Нет! На несварение желудка. Ибо я голоден.

Последние слова он произнес таким жалобным тоном, что все покатились от хохота.

— Катрина, — высокопарно, словно выступая на сцене Бургундского отеля, провозгласил Ноблекур, — пусть немедленно принесут амброзию и жертвенное мясо в честь героя!

Тотчас на столе появилось великолепное серебряное блюдо с неведомым кушаньем, от которого исходили волнительные ароматы.