Место под солнцем - Полина Дашкова Страница 2

Еще две недели назад, когда первый такой звонок разбудилКатю в восемь утра, она жестко сказала себе: не дергайся, не обращай внимания.Если ты прима, солистка, если у тебя богатый муж, пятикомнатная квартира, домна Крите, две машины и много всякого другого добра, всегда найдутся желающиеобидеть и напугать. Тогда, в первый раз, хриплый женский шепот произнес:

– Сегодня на спектакле ты, сушеная Жизель, сломаешь ногу.

Потом сразу – гудки отбоя.

Сделав смертельное усилие. Катя улыбнулась своему бледномуотражению. Немного губной помады, тонкий слой пудры, несколько капель духов. Иникакой паники. Та, которая звонит, чувствует себя значительно хуже, чем Катя.Пусть она, телефонная шептунья, паникует, сходит с ума. А Кате ничего нестрашно. Она станцевала сегодня леди Макбет.

Катя встала, оглядела себя в огромном зеркале. Гладкая юбкаиз тонкой черной кожи, простой кашемировый пуловер цвета топленого молока,черные туфли-лодочки на среднем каблуке. Пожалуй, слишком строго и буднично, ноона не собирается застревать на фуршете. Она устала и хочет спать.

– Катюха! – завопил Глеб, увидев ее в банкетном зале. –Радость моя, рыбонька, ну иди сюда, я тебя поцелую!

Он шел к ней, пошатываясь, растопырив руки. Толпарасступалась, на лицах Катя замечала тактичное равнодушие, мягкие усмешки.Кто-то отворачивался, делая вид, будто ничего не происходит. Кто-то смотрел наКатю с искренним сочувствием. Фотовспышки слепили глаза. Глеб Калашниковнаступил на ногу пожилой даме-музыковеду, дама вскрикнула, шарахнулась всторону, высокая ваза с фруктами рухнула на пол. Яркие апельсины и яблокизапрыгали по паркету, как теннисные мячики.

Катю поздравляли, целовали, надежное плечо партнера,танцовщика Миши Кудимова, закрыло ее от чьей-то наглой видеокамеры.

– Все отлично, Катюша, мы с тобой молодцы. Я уже сматываюсь,сил нет… Вот этого репортеришку с серьгой надо вывести отсюда, подожди, ясейчас.

Миша шагнул к громиле-охраннику, который со скучающим видомстоял в дверях, что-то быстро шепнул. Охранник подхватил под руку бесполоесущество в кружевном лимонно-желтом пиджаке, с громадным фальшивым бриллиантомв ухе. Катя узнала его, это был один из самых скандальных тележурналистовМосквы. Именно он только что упирал свою видеокамеру Кате прямо в нос, пытаясьвыбрать план побезобразней.

«Он снимает рок-звезд, зачем ему классический балет?» –подумала Катя, провожая взглядом лимонный пиджак.

Через полчаса ей удалось усадить Глеба в машину. А еще черездвадцать минут Катин белый «Форд» подъехал к дому в тихом переулке, неподалекуот проспекта Мира.

Прихватив несколько букетов с заднего сиденья, онинаправились к подъезду. Глеб шел на заплетающихся ногах и напевал все тот жедурацкий шлягер. Споткнувшись, он обрушился на жену и повис на ней всей своейпьяной тяжестью. Кате едва удалось подхватить его и удержаться на ногах. Букетыкрупных роз с целлофановым шелестом посыпались на асфальт. И в этот моментраздался негромкий выстрел. Вверху, на третьем этаже, в темном распахнутомнастежь окне мягко качнулась светлая занавеска.

* * *

Народный артист России, лауреат Ленинской премии завыдающиеся заслуги в советском киноискусстве, лауреат «Оскара» за лучшуюмужскую роль в нашумевшем фильме 1989 года «Задворки империи», депутатГосударственной думы, профессор Константин Иванович Калашников сидел в кафе наплощади СанМишель и прихлебывал кофе с молоком маленькими глотками. Каждый раз,прилетая в Париж, он обязательно заходил в это кафе.

Когда-то давно, в счастливом шестьдесят четвертом году,худой узколицый Костя Калашников играл белого офицера в фильме о гражданскойвойне, скакал на коне по степи, красиво умирал от удара красноармейской сабли.Вечерами после съемок в дрянной гостинице маленького степного городка читалзапоем Хемингуэя. В дикой казахской степи было приятно читать о Париже. Парижсостоял из сиреневой дымки и бесчисленных маленьких кафе. В гостиничном буфетекормили хлебными котлетами и сухой желтой пшенкой.

В шестьдесят четвертом артисту кино Константину Калашниковупо паспорту было двадцать пять, на вид – не больше двадцати, а чувствовал онсебя на восемнадцать. Эта странная арифметика создавала иллюзию, будто времяможет двигаться вспять, и дарила робкую надежду на бессмертие. Он читалХемингуэя и мысленно шел по Парижу, вскидывая молодое породистое лицо навстречунежному туману Монмартра.

В соседнем номере, за тонкой гостиничной стенкой, актрисаНадя Лучникова напевала песню молодого, категорически запрещенного АлександраГалича:

«Облака плывут в Абакан…» Надя играла красную партизанку. Вфильме Костя ее допрашивал, грязно приставал, она отвешивала ему звонкуюпартизанскую пощечину. Потом ее расстреливали, Костя-белогвардеец командовал:«Пли!» и играл лицом сложные чувства: смесь классовой ненависти и тайнойбезнадежной влюбленности.

Глубокой ночью Костя перебирался в номер к Наде, ее соседка,помощник режиссера Галочка, перебиралась в номер к оператору Славе, а соседСлавы, молоденький осветитель Володя, уходил спать в степной городок, кодинокой библиотекарше.

Панцирные гостиничные койки неприлично скрипели, но этогоникто не слышал. На рассвете по бледному небу плыли палевые степные облака.Надя Лучникова расчесывала перед открытым окном длинные пепельно-русые волосы,втягивала холодный горьковатый воздух тонкими ноздрями и опять напевала Галича.Облака поворачивали с востока на запад и плыли к Парижу, сливались с нежнойакварельной дымкой, пропитывались, запахом кофе и духов.

У Нади был маленький флакон «Шанели №5». Потом многие годыэтот сладкий аромат напоминал Косте вовсе не Париж, а казахскую степь и грязнуюгостиницу со скрипучими койками.

Через полгода они с Надей скромно расписались. Она была нашестом месяце, живот заметно выпирал, и тетка в загсе смотрела на нихнеодобрительно.

Сына назвали Глебом.

Знаменитая фотография Хемингуэя – мужественное лицо, борода,высокий грубый ворот свитера – висела в московской квартире над тахтой,покрытой клетчатым пледом. Кроме тахты, пледа и этой фотографии, у них с Надейне было почти никакого имущества.

Через год Костю Калашникова пригласили сыграть ФеликсаДзержинского. Потом ему поручили читать приветственные стихи на партийномсъезде. Еще через год он стал заслуженным артистом, работал в одном из лучшихтеатров Москвы, без конца снимался.

Квартира обрастала мебелью. Костя обрастал здоровым жирком.Надя больше не снималась, варила диетические низкокалорийные супчики, терламорковку, растила Глеба.

В конце семидесятых Костя Калашников попал в Париж. Емудоверили играть Ленина. Он вовсе не был похож на пролетарского вождя, однакодля партийного режиссера, работавшего в традициях социалистического реализма,это не имело значения. Вождь в исполнении Калашникова получился высокимэлегантным интеллектуалом.