Семь сказок о сексе и смерти - Патрисия Данкер Страница 2

— На что они надеялись? Чего хотели? О чем мечтали?

Я знаю, что говорю вздор. Я смотрю на белые скалы, обрывающиеся в море. Вид с раскопок великолепен, его печатают в каждой туристической брошюре: отвесные белые скалы и море без приливов и отливов, синяя толща воды у берега становится прозрачной, аквамариновой, чистой — яркие, сочные краски детской палитры. Даже в это раннее время года земля испещрена крошечными белыми цветами и, поскольку по утрам еще прохладно, — заметным слоем росы.

Мой муж считает, что моя непосредственность очаровательна. Он улыбается. Он всегда улыбается, когда я бываю бездумной, инфантильной, когда из моих уст вылетает стайка затертых клише. Я подтверждаю его право быть снисходительным к слабому полу.

— Я думаю, они были очень похожи на нас. Хотя, конечно, им приходилось больше работать, чтобы есть. Кажется, что эта деревня расположена довольно далеко от моря. Но море тогда было ближе. Посмотри на эту долину. Видишь тополя? Там есть поселок у реки. Гораздо меньше этого — то место было трудней защитить. Люди здесь почти наверняка промышляли рыболовством. И, может быть, торговлей.

Как все преподаватели, мой муж склонен пускаться в избыточные объяснения. Он начинает рассказывать мне о раскопках 1977 года, которые финансировались французским Центром научных исследований. Они не ожидали, что объем работ окажется таким обширным. Мой муж разослал срочные факсы всем влиятельным ученым, которые занимаются этой темой. Французы должны вот-вот приехать. Мой муж не специалист по неолиту. Он случайно наткнулся на эти древности. Он занимается ранними греками, ищет никем до сих пор не найденный храм Зевса.

Храм Зевса. Сохранились письменные источники с упоминаниями о нем. Вот, например, экстатический вопль поэта при виде гряды белых скал на горизонте:

Вот остаются враги позади, и из волн виноцветных —

Как веселятся сердца! — храм Зевса возвысился

гордый.

Ярко сияют на солнце столбы из скифского камня

В скалах родных берегов…

Муж говорит, что поэты часто бывают очень точны в географических описаниях. И героические деяния, которые преподносят как мифы, часто оказываются историческими фактами — преувеличенными, приукрашенными, но фактами. Битвы были на самом деле, и кровь героев текла рекой, и семь волов, убранных гирляндами, были приготовлены в жертву, дабы воздать хвалу и благодарность Зевсу. В конце концов, добавляет муж, и христианство основано не на мифах, а на исторических фактах. Доказательство тому — Плиний и Тацит. Но у моего мужа нет времени на религию. В этой части истории, по его мнению, желаемое выдается за действительное. Лично я не вижу никакой разницы между воскресением Христа и превращениями Зевса. Но я ничего не говорю.

Ведь муж приезжает сюда год за годом, копает эту сухую землю, белую и оранжевую, обнажая площади, купальни, амбары, гимнастические залы с этими чудными гладкими плитами, обвалившиеся колонны храма Аполлона, следы забытых жертвоприношений в большой яме внутри священных стен. Должно быть, совсем рядом, неподалеку от храмового комплекса — здесь и стоял храм Зевса. И Макмиллан начинает новые раскопки, в другом секторе холма, над скалами; там, к несчастью, обнаруживает амфитеатр, и становится знаменитым. Теперь его имя навсегда связано с этими раскопками и этим островом. Он публикует статью “Амфитеатр в Иерокитии, предварительный отчет” в “Записках международного археологического общества” (1986), а четыре года спустя — большую книгу: “Иерокития: раннее греческое поселение в Восточном Средиземноморье”, издательство Йельского университета, 1990, со 142 черно-белыми иллюстрациями, шестью картами и обширными приложениями. В результате его находку заносят в список памятников мирового наследия ЮНЕСКО, и остров превращается в туристический центр. Но мечта моего мужа остается неосуществленной. Его всепоглощающая, вечная мечта: дотронуться до скифского мрамора благородных колонн, постоять там, где стояли жрецы в облачении, со сверкающими, очищенными перед жертвоприношением ножами, перед алтарем в храме Зевса.

Я вытягиваюсь под простынями, раздвигаю ноги. Его нет в этой комнате. Нет его и снаружи, он не подглядывает в щели ставней, как банальный вуайерист. Но мне хотелось бы, чтобы он был там. Я не хочу ясно видеть его, но жажду ощутить его тяжесть на своем животе, его лицо, уткнувшееся мне в шею. Даже с плотно закрытыми глазами, или если он придет в полной темноте — а я хочу, чтобы он пришел, — я почувствую, как его жадный взгляд иссушает пот между моими грудями, влажный жар между бедрами. Я беспокойно ерзаю на постели. Я впадаю в дрему. Мне снятся сны.

Мне не свойственно желать прикосновения мужчины с такой интенсивностью. В школе я была влюблена в Линдси, самую красивую девочку в классе. Я обожала ее длинные руки, ее плечи пловчихи, покрывавшиеся капельками воды, когда она плыла 200 метров баттерфляем, а я болела за нее с трибуны у школьного бассейна. На фотографии класса, которая стоит на комоде у меня дома, не видно, что мы держимся за руки. На этом снимке мы весело улыбаемся, стоя на стульях в заднем ряду, прямо за классной руководительницей, в синих форменных платьях с широкими черными поясами, — и держимся за руки. В шестом классе Линдси была старостой. Она выигрывала все конкурсы, все призы: лучшее сочинение, лучшее сочинение на латыни, заплыв вольным стилем на 400 метров, медаль за выразительное чтение стихов (в этом конкурсе она победила представителей трех других школ северного округа Оксфорда), награда дискуссионного клуба за лучшее публичное выступление. Она никогда не встречалась с мальчиками и в восемнадцать оставалась девственницей.

Мой роман с Линдси продолжался много лет. Бесконечная подготовка к экзаменам в конце года, когда мы, совсем еще дети, лежали на влажном лугу за школой, среди оранжевой ястребинки и дикой гвоздики и проверяли друг у друга цитаты из “Юлия Цезаря”. И были так безоглядно влюблены. И эти часы в музыкальном классе, где мы, как предполагалось, готовили спектакль на окончание четвертого класса, а на самом деле украдкой целовали друг другу пальцы, уши, губы. Однажды она оставила на мне след укуса — на выступе лопатки, под платьем, там, где никто не увидит.

Моя любовь к Линдси окутана запахом жареной картошки в газетном кульке, купленной по пути домой, шелестом огромных каштанов и берез на школьном дворе, раскинувшихся над нами, словно шатры; переплетена маргаритками там, где мы гуляли рука об руку. Все знали, что мы закадычные подруги. Мальчики не назначали нам свиданий — знали, что мы никуда не ходим друг без друга. Родители считали нашу страсть переходным этапом, который со временем пройдет. А мы оставались неразлучны. Мы ненавидели каникулы в кругу семьи — тоску на пляже, постоянные походы на почту в романтическом ожидании ежедневного письма. Из нас двоих я была красавица: короткие светлые волосы подстрижены так, что едва закрывают уши, темные брови того и гляди сойдутся у переносицы — Линдси не разрешала мне их выщипывать. Я выщипываю их теперь.

А Линдси была умница — чемпионка, лауреатка, первая ученица. Прирожденная победительница — широкоплечая, длинноногая, темноволосая. Высокого роста. Родители-профессора и трое братьев. Все было ей дано. Когда она говорила, все слушали. А я была девочкой, которую она выбрала. Ее лучшей подругой.