Купель дьявола - Виктория Платова Страница 2

Именно в той одежде, в которой ты нарисовал их, ЛукасУстрица.

От них остался только портрет, прекраснее которого я невидел в жизни, клянусь!..

А потом наступил черед монастыря Святой Терезы. Три монахинии три послушницы разрешились от бремени в один и тот же день. Они родилишестерых младенцев мужеского пола. Все младенцы оказались мертворожденными, анастоятельница монастыря повесилась перед алтарем, который украшал написанныйтобой триптих, Лукас Устрица. Ступни матери-настоятельницы смотрели на правуюстворку триптиха — “Избиение младенцев”…

Признайся, ведь эти шесть мертворожденных произросли изтвоего семени, Лукас Устрица! Дьявольского семени, будь ты проклят! В которыйраз я говорю тебе это?.. Не знаю, может быть, ты и пальцем их не тронул, можетбыть, это семя капало с кончика твоей кисти — а скорее всего так и было, я уженичему не удивляюсь.

Никто не служил мессу по Христовым невестам, да и были лиони Христовыми невестами, если ты так легко соблазнил их? И так легко ушел отвозмездия: ты успел стать святым для всего города, люди поклонялись твоимдоскам, как никогда не поклонялись господу. Толпы зевак торчали под окнамитвоей мастерской, в надежде увидеть хотя бы кусочек алтаря, который ты писалдля церкви Святой Агаты.

Апокалипсис, вот что ты писал.

И все знали об этом. И все холодели от этого. И дождаться немогли завершения работы.

Ты никого не пускал к себе, Лукас Устрица. Никого, кромерыжеволосой Катрин, дочери бургомистра, первой красавицы города. Она былавлюблена в тебя, об этом знали все, об этом толстая кухарка Ханна нашептываларыбам на лотках. Бедняжка Катрин! Она влюбилась в тебя еще до того, как тынарисовал ее портрет с кошкой на коленях. Влюбившись в тебя, она еще не знала,что ее ждет смерть. Утонула — так же, как и юный Иос.

Вот только сына одноглазого Рогира так и не нашли, арыжеволосую Катрин — нашли. Но сначала…. Что оке было сначала?

Сначала была Дева Мария.

Дева Мария, которой тоже было уготовано место в твоемАпокалипсисе.

Ты написал ее с влюбленной Катрин.

С мертвой Катрин.

Никто не знает точно, утонула ли она или утопилась, потомучто ты отверг ее, Лукас. А может быть, ты сам подтолкнул несчастную к этому шагу:ведь тебе нужна была идеальная натурщица…. Так или иначе, но Катрин исчезлавечером, забыв покормить свою кошку.

Кошка промяукала всю ночь — так рассказывал самбургомистр, — а наутро у нее выпала шерсть. День спустя, у плотины, рыбакинашли одежду Катрин, а еще три дня спустя — и саму Катрин. И знаешь, что ещеони нашли рядом с телом, Лукас?

Маленькую дощечку с разведенными на ней красками. Твоюдощечку.

Признайся, Лукас Устрица, ведь ты с самого начала знал, кудаморские воды вынесут тело дочери бургомистра. Ты всегда оказывался в курсе, небыло случая, чтобы чужие смерти забыли назначить тебе свидание. А может быть,ты сам выбрал это место у подножия дюн на северной оконечности города? Море,небо и песок создают там необычайно мягкое освещение, ты сам любил говариватьоб этом.

Я так и вижу эту картину: мертвая Катрин у самой кромкиводы, прикрытая лишь своими волосами. Кожа, облепленная рыбьей чешуей, —ее так и не смогли отодрать; ракушки, что есть силы уцепившиеся за рыжиепряди, — их так и не смогли отодрать. Она была первой красавицей города,но после смерти стала еще прекраснее.

О, как была прекрасна мертвая Катрин, когда ее отпевали вцеркви Святой Агаты. Церковь не могла вместить желающих попрощаться с дочкойбургомистра, там были все. Все, кроме тебя, Лукас.

Странно, но никто даже не побеспокоился, чтобы одеть ее:нагота Катрин была такой целомудренной, что любая одежда на ней выглядела бысвятотатством. Впрочем, святотатство все-таки свершилось: оно исходило ото всех— от мужчин и женщин, пожиравших Катрин глазами. Женщины…. Женщин обуревалаяростная, неприкрытая, почти животная зависть: им всем хотелось быть такими жебожественно прекрасными, как Катрин. Они бы продали душу дьяволу, лишь бы наодно мгновение стать такими же, как она. Я видел это в самой глубине ихостановившихся зрачков. И моя жена, моя маленькая женушка, моя Урсула, —ее тоже не миновала чаша сия. Она хотела быть на месте дочерибургомистра, — клянусь, я сам видел это! Зависть так свела Урсулиныпальцы, что, когда мы вернулись из церкви, я даже не смог сразу разжать их. Акогда разжал, то увидел глубокие порезы от ногтей — порезы с ровными краями; вих глубине стояла тягучая кровь. Ее цвет понравился бы тебе, Лукас, —точно такой же по цвету была застежка на плаще Девы Марии в твоем алтарномАпокалипсисе…

Все эти месяцы я, как мог, оберегал от тебя свою жену: тыдолжен был писать наш портрет еще в сентябре, но я перенес сеансы на декабрь, апотом — на март. Если бы ты только знал, чего мне это стоило! Я былединственным, кто смутно чувствовал исходящую от тебя угрозу. Почему я былединственным? Почему кроткий Господь смотрел на тебя именно моими глазами?.. Яникогда не узнаю этого. Я никогда не узнаю, как тебе удалось овладеть городом —но это случилось. Он созрел, как плод, и упал к твоим ногам, Лукас Устрица. Тынарисовал почти всех его жителей, всех его рыб, всех детей, все булыжники ивывески, все кружева и перстни, все волынки и мушкеты, — ты старательновыкачал из города жизнь и переместил ее на свои чертовы доски.

На свою главную чертову доску (господи, прости меня!) —алтарь для церкви Святой Агаты.

Апокалипсис.

Все ждали, когда он займет свое место в церкви, это былоединственным, о чем говорили в городе весь апрель и самое начало мая. Всехотели увидеть Апокалипсис твоими глазами — единственными глазами, которымверили… Все хотели увидеть Апокалипсис и уцелеть. Но так не бывает, когдаимеешь дело с концом света, — и получилось, что только я один знал обэтом.

Я один.

Почему Господь выбрал меня для этого знания?

И почему, понимая неизбежность беды, которая пришла в нашгород вместе с тобой, — больше, — предчувствуя беду, я ничего несделал, чтобы спасти его? Да что там город — чтобы спасти хотя бы собственнуюжену, маленькую Урсулу с ямочками на щеках и ребенком под сердцем. Нашимребенком.

Или он тоже был твоим, Лукас Устрица?

Почему я не смог никого спасти?

Но ведь и Иисус не смог спасти себя, хотя и знал заранее обовсем. И о поцелуе, и о Варавве, и о платке Вероники… Иисус знал — и ничего несделал. Таким был его путь. Таким стал и мой путь.

Освящение алтаря было назначено на вторую среду мая. Анакануне я уехал. Я был единственным, кто уехал. Я мог остаться в городе еще надень, дела не торопили меня. Но я уехал с печатью молчания на устах. Урсулапроводила меня до дверей, я до сих пор помню, как она нетерпеливо переступалатеплыми от сна пятками, я до сих пор вижу это. Я до сих пор вижу ееокруглившийся живот. Я ждал, что моя женушка скажет мне: “Зачем ты едешь,Хендрик, останься…” Так она говорила всегда.