Искушение Ворона - Дмитрий Вересов Страница 19

И мальчики тоже. Не то слово!

А сколько восторгов было, когда Таня стала распаковывать багаж и принялась одаривать ребят подарками!

И какие слезы навернулись у сестрицы, когда Митька, младшенький, принес из своей комнаты рисунок и, подойдя сзади и обняв Татьяну за шею, когда та сидела в кресле, сказал:

– Это, мамочка, я тебя нарисовал, как ты в кино снимаешься с папой…

Татьяна тогда порывисто принялась целовать его маленькие ручки и все приговаривала: «Любимый, милый, родной!»

А вечером, часов в одиннадцать, ей позвонил какой-то мужской голос. Лизавета уже по-хозяйски сама трубку сняла. Бархатный такой роскошный баритон спросил миссис Розен.

Татьяна вспыхнула, зарделась маковым цветом и, замахав рукой – мол разговор конфиденциальный, – убежала с трубкой к себе наверх… Лизавета и не слыхала, о чем они там говорили.

Но через полчаса, спустившись назад в просторный холл, Татьяна, пряча глаза в пол, вдруг объявила, что планы руководства изменились и ей надо срочно улетать на съемки.

Лизавета только спросила:

– Таня, ты мне все говоришь? Все как есть?

И Татьяна как-то вдруг возмутилась: мол, разве не ты сама хотела, чтобы я снималась? Разве не ты мне твердила про камень лежачий, что мхом обрастает? Так что же ты, мол, теперь думаешь? Актерская работа – это разъезды и суета!

Лизавета ей не поверила. Поглядела сестре в глаза и пальцем погрозила – ай, Танька, не теряй головы!

А та ей в ответ, уже с собранными чемоданами, когда такси к воротам подкатило:

– А кто детям на пропитание теперь зарабатывать должен, когда Пашка в тюрьме? У меня же в Голливуде роль!

И Лизавета согласно кивнула, обнимая сестрицу.

А когда через неделю пришли счета от «Белл-телеком», Лизавета увидела, что входящий звонок в ту пятницу был из Майами.

Лизавета взяла на себя труд позвонить в агентство «Пан-Америкэн» и поинтересоваться, каким рейсом вылетала госпожа Розен в Лос-Анджелес в прошлую пятницу. Но ей ответили, что госпожа Розен вылетала не в Лос-Анджелес, а в Майами…

Вот как!

И Лизавета припомнила, как заплаканному младшенькому, когда тот все тянул маму за юбку и ныл: «Не уезжай, не уезжай…» – Таня, присев, поглядела в заплаканные глазки и спросила, ущипнув за розовую щечку:

– Что тебе привезти из Голливуда? Хочешь лошадку, как у ковбоев? Я привезу!..

Что ж… Может, из Майами дельфина привезет? Или нового папу?

– Знаешь, а здорово, прямо в самую точку у Джаггера: Love – it’s the bed full with blues… – сказал Григорий, сладко вытягиваясь в кошачьей истоме.

Они лежали в огромной кровати и слушали музыку. Видеокассета, принесенная накануне Гришей, исправно демонстрировала жесткое порно. Таня сначала дернулась прекратить гнусный просмотр, но Гриша ласками и сказками уговорил. И Таня включилась. Ее все раздражало, пока милый не предложил повторить кое-какие сцены из увиденного. И Таня завелась, как одурманенная, она выполняла все мыслимые и немыслимые приказы партнера. Такого расслабления она не чувствовала никогда в жизни.

Простыни у них были усеяны колкими крошками, потому что за длиннейшее, затянувшееся до обеда любовное утро они дважды заказывали в номер еду… И ели в постели. А потом любили. А потом снова ели. А потом снова любили. Она ласково целовала его лицо, покрывая длинной дорожкой из своих поцелуев. Из своих маленьких и самых нежных поцелуйчиков. Дорожкой, протянувшейся от его больших темно-коричневых глаз до уголков сочных ярких губ, окаймленных такими возмутительно-волнующими черными, словно вороново крыло, усами и бородкой… Она вкладывала в эту поцелуйную дорожку всю свою нежность губ и рук. Она трогала подушечками пальцев его щеки, его губы в столь любимых ею уголках, которые так обворожительно растягивались в его бесподобной улыбке.

– Ты меня сводишь с ума, милый, сводишь меня с ума, родной мой… – стонала она, когда мужские силы новой приливной волной наполняли его тело желанием и он опрокидывал ее на усыпанные крошками простыни, загорелыми мощными руками поворачивая ее так, как ему хотелось… Такими желанными руками! Такими сводящими с ума руками!

– А ты могла бы стать прекрасной интим-звездой, – осторожно начал Гриша.

– Я согласна, но только светить хочу одному тебе, – отозвалась Таня.

Она потеряла голову. Сорок лет – у бабы ума нет…

Так бы сказала ей Лизавета, случись она рядом в тот момент, когда Таня впервые дала Григорию деньги. Но Лизаветы тогда рядом не случилось, и Таня денег Григорию дала. Хоть и сумма, которую он просил, составляла практически всю сумму аванса, полученного на «Мунлайт Пикчерз». Татьяна не нашла ничего удивительного и в том, что именно такую сумму Гриша у нее и попросил, и именно на следующий день, как «Мунлайт» перевела на ее счет семьдесят пять тысяч долларов. Даже не спросила – а отдаст ли и когда? Просто выписала чек и отдала. Ему, любимому.

Бабье лето – две недели в начале осени… а бабий век, если выкинуть детство… всего-то лет двадцать. При хорошем раскладе.

Кто там сочинил: мол, бабе сорок пять – баба ягодка опять? Какой дурак… Татьяна принялась рассматривать себя в зеркале.

Всю жизнь вообще-то себя разглядывала. Слава Богу – актриса!

Но так, как после их ночей в отеле «Тампа», она еще никогда на себя не глядела.

Она велела привезти и поставить в ее комнате два дополнительных светильника и второе трюмо… Тень и слабый свет – и союзник, и предатель женщины. Ей они соврут, мол, молода еще! Гладкая, налитая, как спелое яблочко…

А правду-то и утаят, в тени и не заметишь первых дряблых ямочек на бедрах – страшных предвестниц целлюлита…

Она разглядывала себя. Включила обе люстры… Надела очки, чтоб лучше видеть. Она тщательно экзаменовала свое отражение…

Спереди… Приподняла грудь. Повернулась одним боком, потом вторым… Боже! Как она испугалась вчера! Испугалась того, что она… старая…

Это случилось на студии. Они с Гришей приехали на «Юнайтед Артистс», где у них была арендована двухчасовая сессия. Вполне достаточная, чтобы записать пять или шесть тэйков одной вещицы. Они хотели сделать дуэтом «Шумэн-Шумэн» на цыганском языке…

Гриша шел такой весь из себя веселый, с гитарой в дорогущем кофре футляра, в кожаной курточке, в черных джинсах, высоких «казаках» с загнутыми кверху носами и в красной косынке, подвязанной поверх иссиня-черной шевелюры.

И она оделась ему под стать. В черном шелковом платье, в линялой джинсовой курточке поверх платья, в высоких красных сапогах на шпильке. Они вошли в студию…

Звукорежиссеры только закончили работу с предыдущими клиентами. С какой-то женской вокальной группой. «Ивил-Дивил» вроде как или что-то подобное… «Зэ дивел-ивел», что ли? Татьяна уже и не помнила.