Серебряная река - Бен Ричардс Страница 19

Все это, несомненно, имело место в действительности. Но даже в Гаване мои воспоминания и фантазии уже сталкивались друг с другом так же, как это происходит сейчас, смешивая и делая нечеткими сцены и лица, завлекая меня и вводя в заблуждение: что тогда произошло, что в действительности произошло, почему сегодня все совсем иначе?

Сильвию я встретил снова лишь через два года. Сумятица 1970-х привела нас обоих в Буэнос-Айрес. Встретив меня случайно в уличном кафе, она рассказала, что на самом деле было после того, как я уехал.

К счастью, в ночь накануне переворота Сильвия осталась у подруги в богатом квартале, поэтому во время налета ее не было в лачугах. В Провиденсии люди праздновали то, что считали своим освобождением, вывесив флаги из окон. Ради Сильвии ее подруга тоже вывесила флаг, чтобы не привлекать внимание. Они молча сидели в отчаянии после того, как прозвучали последние слова Альенде: «Возможно, радио «Магеллан» заставят замолчать…», за которыми последовало сообщение о его смерти; сидели, глядя на маленький трехцветный флаг со звездами, жалко трепетавший на ветру. «Это не важно. Вы все равно услышите меня. Меня запомнят как достойного человека».

Через несколько дней Сильвия, осмелев, поехала на автобусе в город, чтобы узнать, что случилось с Хорхе, и установить контакт с остальными уругвайцами. Хорхе был в Техническом университете, когда туда ворвались военные, и его забрали на стадион Чили – старенькую площадку для бокса и баскетбола рядом с университетом. Она напоминала скорее театр. В первые дни после переворота там творились необычайные жестокости, пока заключенные ждали казни или перевода на Национальный стадион. Но тогда Сильвия, конечно, ничего не выяснила. На обратном пути в Провиденсию автобус остановили и стали производить обыск. Поскольку у бедняги не оказалось документов и она не могла изобразить чилийский акцент, ее отвели сначала в полицейский участок, а потом – на Национальный стадион.

Сильвию держали в женской секции Национального стадиона вместе с двумя уругвайками, схваченными при отчаянной попытке перейти через горы в Аргентину. Охранники заставили девушек раздеться, с вожделением смотрели на них и отпускали непристойные комментарии. После нескольких ударов в живот у Сильвии случился выкидыш. Не получилось ни Габриелы, ни Паблито, лишь молодая женщина в агонии сжимала свой живот на полу тюремной камеры.

Освобождение уругвайцев с Национального стадиона казалось таким же чудом, как выигрыш «Пеньяроля» у «Ривер-Плейта». Оно произошло благодаря одной из тех странных фигур, которые иногда появляются в истории и которые почему-то обычно бывают скандинавами. Харальд Эдельстам был шведским дипломатом, посвятившим себя спасению человеческих жизней; этот высокий мужчина гордо шествовал по стадиону и обличал тюремщиков, обзывая их нацистами и предрекая, что их преступления будут наказаны так же, как нацистские. Узнав, что уругвайцев собираются казнить, он вступил в переговоры с офицерами, пытаясь спасти арестованных. Он убеждал второго по старшинству на стадионе начальника отпустить их под его ответственность, обязавшись переправить иностранцев в Швецию.

У майора Лавандеро, должно быть, осталась какая-то капля человечности, потому что Эдельстам его убедил, и майор согласился отпустить уругвайцев. Национальный стадион покинули пятьдесят человек, включая Сильвию. Их должны были переместить в бывшее посольство Кубы, которым Эдельстам управлял от имени шведского правительства, превратив его в приют для беженцев. Пока они ждали документы для выезда в Швецию, стало известно: их освобождение вызвало такую ярость, что майора Лавандеро расстреляли. Милосердие не было вознаграждено, он испытал на себе всю жестокость переворота.

Больная и подавленная, Сильвия прибыла в Стокгольм. Я ясно вижу ее. Вижу, как она притоптывает ногами и дрожит, как стоит в аэропорту с кожаной сумочкой через плечо, хлопая одной ладонью о другую, выдыхая пар, в ожидании, когда ее увезут неизвестно куда. В аэропорту уругвайцев встречала маленькая группа людей с плакатом «BIENVENIDOS» [40], готовых предложить еду и ночлег усталым и смущенным беженцам.

Сильвия оказалась вдалеке от Монтевидео, сметенная историческими катаклизмами, невидимыми силами, бросившими молодого кинооператора на землю, смотреть на серое небо, и застрелившими кадрового офицера в концентрационном лагере, которым он должен был управлять – страшные времена наступили.

Сильвия рассказала мне еще об одной жертве – самонадеянном молодом студенте с длинными ресницами, отце ее неродившегося ребенка, Габриелы или Паблито, выбитого армейскими сапогами из тела матери. Хорхе действительно был арестован на следующий день после переворота, когда солдаты ворвались в Технический университет. Через пять дней его обожженное, избитое и изрешеченное пулями тело было опознано безутешной матерью. Та хрупкая семья, которую Сильвия создала в эти бурные месяцы 1972–1973 годов, оказалась полностью разрушена.

«Революция, товарищ, это не игра».

Сильвия, которую я встретил в Буэнос-Айресе, была совершенно не тем человеком, которого я оставил в Чили. Она меньше улыбалась, она пребывала в отчаянии. Раньше она была необыкновенно хороша и полна жизни и знала это. Сильвия нравилась самой себе и имела на это полное право. Холодный Стокгольм, тяжелая жизнь в изгнании побудили ее уехать, и она снова прилетела в Буэнос-Айрес. А сложная паутина истории продолжала плестись, пока футболисты ставили мяч, готовясь пробить угловой, и уже хитрый старый аргентинский политик возвратился домой с новой женой – танцовщицей из ночного клуба, а молодые люди готовили приветственные лозунги, которые окрасятся вскоре их собственной кровью, когда пули засвистят вокруг аэропорта Эсейса.

Я тоже готовился к переезду. Я бросил теплую Гавану, променяв волны Карибского моря на мою родную Рио-де-ла-Плату, на атлантические ветры и родину на том берегу. Мы бежали от поражения в Чили, чтобы разобраться в нашем собственном поражении в Уругвае. Неужели мы не поняли настроение масс? Или в нашем теоретическом подходе оказалось недостаточно марксизма-ленинизма? Может быть, мы недооценили реакцию среднего класса, не смогли убедить их в том, что систему, основанную на насилии, можно победить только насилием? Все выглядело так серьезно и так не соответствовало происходящему. Напав сперва на тупамарос в 1972 году, армия объявила войну практически всем, кто был на левом фланге. В отличие от Чили, наш переворот был ползучим, продолжаясь, пока армии не надоел даже фасад демократии и она не избавилась от жалкого президента Бордаберри и его бутафорского законодательства, чтобы открыто взять власть, которая и так принадлежала ей уже несколько лет.

В Аргентине тоже начался кризис. Демократический фасад поддерживался прогнившими брусьями. В Буэнос-Айресе тоже немало было насилия – Montoneros [41]боролись с коррумпированным правительством Изабель Перон, а эскадроны смерти вешали свои жертвы на деревьях для острастки. Но в городе было много уругвайцев и чилийцев, спасавшихся от гораздо более худших репрессий, и я снова встретил там Сильвию. Это было мучительное и неловкое воссоединение, с оттенком любви, перечеркнутой судьбой, злым роком. Жизнь жестоко обошлась с Сильвией, и она немного поблекла. Но мы снова были вместе в одном городе, и это стало для меня самым главным, хотя я знал, что все изменилось.