Убийство по Шекспиру - Лариса Соболева Страница 16

Вдруг она оживилась, заговорила страстно, проникновенно:

— Я не могу без театра, но театр убивает нас всех. Талант… ну, пусть не талант, а способности — это наказание, которое заставляет гнуть спину, предавать, подличать, нищенствовать. Хочется играть роли. Вы не знаете, что чувствуешь, когда выходишь на сцену. В зале сидят люди, а ты имеешь власть над их душами, заставляешь смеяться и плакать. И чудится, что живешь только в этот миг, хотя проживаешь чужую жизнь. Но она во много раз прекрасней, интересней настоящей жизни, она и есть смысл, страсть, твоя кровь и плоть. Роль — это каждый раз новый рубеж, новая вершина. Роль — это счастье, которого ты не имеешь в повседневной жизни. Она может стать неудачной, а может потрясать, но это твоя роль, ты ее любишь, как никого не будешь любить, даже собственного ребенка. Роли — это наше богатство. А их Эпоха не даст, если ты на нее косо посмотришь. Вот и сносишь унижения, хамство. Эпоха уничтожила нас. А в сущности, мы сами себя уничтожили, потому что позволили ей уничтожать коллег из-за ролей и копеек, которые она прибавляла к зарплате за верную службу. Выпьете?

— Нет, спасибо. Вы считаете, что яд ее рук дело?

— А черт ее знает, — и Клава проглотила третью рюмку, понюхала тыльную сторону ладони. — Я уже ничего не считаю. Но свое мнение скажу. Эпоха не станет напрямую убивать, она это делает гораздо тоньше, искуснее. Обложит со всех сторон так, что человек сам захочет повеситься. Знаете, сколько она отправила на тот свет людей? О! Пальцев на руках не хватит! И без всяких там ядов, пистолетов и прочего. Человека нет, а она есть. Понимаете?

— Скажите, а кого в театре называют альфонсом?

— Юлика. Но об этом не хочу. Это такая грязь… хуже, чем у меня на кухне.

— Клава, у вас есть враги в театре?

— Как вам сказать… До вчерашнего дня я думала, что крутых врагов у меня нет. Кому я нужна?

— Но ведь кто-то подарил вам яд.

— Знаю, — удрученно кивнула она. — Но не буду возводить напраслину, хватит, я за все теперь расплачиваюсь. Вы верите в наказание оттуда? — показала пальцем в потолок Клава. — А я верю. И боюсь.

— Пока вам следует бояться «щедрого» дарителя.

— Хм, бредовая мысль мелькнула, — горько усмехнулась Клава. — А может, меня кто-то пожалел, подсунув яд? Решил отравить, чтоб не мучилась? Только я все равно боюсь. Боюсь мучительной смерти. Вообще боюсь смерти. Как все глупо устроено в мире… — Она прикончила еще одну рюмку, ее развезло и неудивительно, пила, закусывая сухариком и сигареткой. — Нужно пережить покушение, чтобы восстановить все в мозгах и в душе. Смерть Левы у меня на глазах… это было так страшно. Но зато я поняла: все, за что я цеплялась, — блеф. Внезапно открылись глаза… извините, я, кажется, об этом уже говорила…

— Ничего, ничего.

— Знаете, как мне противно! Меня тошнит. От себя. И от всех. Как я защищала Эру Лукьяновну, если б вы только слышали и видели! Я топила своих товарищей, которые делали мне только добро. Это я помогла уволить… нет, сократить свою лучшую подругу, которая нянчила мою дочь. Я еду на выезд в какое-то паршивое село, где театр никому не нужен, играю спектакль. А она сидит с моей дочерью, кормит ее, спать укладывает. Бесплатно! И так много лет. А я ее… под корень. А она взяла и умерла! (Клава еще опрокинула рюмочку.) Меня все спасали от пьянства, все. А я все равно пила, мне так нравилось. Ик! Извините, последняя рюмка где-то застряла, поэтому… ик! …икаю. Так о чем я? А, да! Ик! И никто меня не увольнял за пьянство, а я помогла уволить за… так хотела Эпоха. Я присутствую на художественном совете, там мы решаем то, что давно решила Эпоха. Ик! А она увольняла талантливых людей. Я боялась, чтоб меня не выгнала и поднимала… ик! …руку за увольнение, мол, не нужны нашему театру. И против Ушаковой подняла. Я выслуживалась перед Эпохой, а она меня все больше презирала… Так мне и надо!

— Идемте, я помогу вам лечь, — предложил Степа.

— Лечь? Да, это… ик! …хорошо. Сейчас допью… там всего-то… не оставлять же! А потом проснусь, и все начнется сначала…

Она допила прямо из бутылки, шатаясь, побрела в комнату, ее поддерживал Степа. Завалившись на кровать, все же вспомнила:

— А… тот, кто отравил… не придет?

— Не придет, — заверил Степа, накрывая ее пледом.

— Только, — спохватилась она и привстала, — не говорите никому, что я вам сегодня рассказала, меня четвертуют. Ик! Пожалуйста, не говорите…

— Не скажу, не беспокойтесь. Отдыхайте.

Она повалилась на подушку, забормотала под нос:

— Я попросила материальную по… ик! …помощь на лечение. Не дала. Сказала: «Все равно пропьешь». Не говорила вам? У меня опухоль. Ик! А своего Юлика постоянно вытаскивает из запоев, ну, постоянно. Ему и спектакли можно срывать, на работу не приходить, ему все можно. У старушки любовь… Кошка драная! А мне подыхать…

Клава еще некоторое время бессвязно бормотала, Степа подождал, когда она заснет, потом ушел, проверив, надежно ли закрыл дверь.

Стемнело, поднялся пронизывающий ветер. Степа задержался у дома Овчаренко, поднимая воротник куртки и поправляя на шее кашне. Как человек любознательный и пытливый, прежде всего задал себе несколько вопросов. Почему Овчаренко, заслуженная артистка, которую знают и любят в городе, такая несчастная? Что это такое — страсть к сцене? Почему эта страсть подчиняет себе все остальное, так ломает душу? А другие артисты, они мыслят, как Клава? Степа, предпочитающий ясность во всем, не смог ответить на поставленные вопросы. Вот когда ответ станет очевиден, тогда, возможно, он и приблизится к убийце.

Он еще долго ждал автобуса на остановке, анализируя беседу с Клавой. Нужный номер подошел минут через сорок! Это никуда не годится, общественный транспорт глотает слишком много времени. У кого бы добыть колеса? И Степа перебирал знакомых. Когда же дошел до сослуживцев, улыбнулся. Ну конечно же! Кулик даст!

Оксана, получив из театра пьесу Шиллера «Коварство и любовь», читала со скукой, делая пометки на листе бумаги, кто из персонажей был на сцене, а кто в это время был свободен. В общем, на сегодня отбой. Степа поехал домой.