Браслет из города ацтеков - Екатерина Лесина Страница 12

Я лежал, вдыхая волшебный аромат цветов, я смотрел, как пред очами моими порхают бабочки, я слушал, как рычат звери и тихо, шепотом переговариваются люди.

И только пожелав спросить, где нахожусь, я понял, что рот мой закрыт, а руки и ноги – связаны. Я лежал на носилках, и два рослых дикаря несли меня, будто восточную принцессу на паланкине. Заметив, что я пришел в себя, они остановились и знаками подозвали главного.

Он появился из тени, неотличимый от нее, и я поначалу решил, что Тлауликоли – демон, каковых на этой земле бесчисленное множество. Он же, заглянув мне в глаза, сказал:

– Отныне вы – мой пленник.

И в ответ я лишь кивнул, признавая его право и силу. Я вглядывался в это лицо, черты которого, спрятанные под краской, несли печать благородства, и гадал, какой исход изготовит мне судьба.

А Тлауликоли уже исчез. Путь продолжился. На вечернем привале мне развязали ноги и позволили сделать два десятка шагов вокруг огромного дерева, в ветвях которого прятались диковинные птицы и звери. А после меня и других пленников, которых было пятеро – один мой соотечественник и четверо индейцев из племени тескоко, – накормили. Затем путь наш продолжился.

Мешики, сопровождавшие нас и несколько носилок, содержимое каковых было скрыто под тканевыми пологами, были неутомимы. Они шли и днем и ночью, и останавливались разве что ненадолго. Больше меня не несли, заставляли идти самого, и этот путь запомнился мне стертыми ногами, страхом и упрямым желанием доказать дикарям, что милостью Божьей я столь же силен, как и они.

После Тлауликоли сказал, что путь этот длился два дня, а я не поверил, до того тяжелой, выматывающей оказалась дорога. И когда нам позволили сделать длинный привал, я рухнул на землю и пролежал, не желая ни есть, ни пить.

– Тебе нужны будут силы, – сказал мне Тлауликоли, садясь рядом.

– Зачем? Ты же убьешь меня!

Признаться, в тот миг я ослабел настолько, что готов был заплакать. А если бы не лежал – упал бы в ноги дикарю, умоляя пощадить. Он же мягко, будто я был не пленником, а другом, произнес:

– Каждому уготована своя судьба. Нет нужды бороться с тем, чего невозможно одолеть.

И мне стало стыдно.

Я, брат Алонсо, дитя милосердного Господа нашего, верный слуга короля Карла, вместо того чтобы умереть с достоинством, положенным роду и моему сану, скулю, как бездомный пес.

Поднявшись с земли, я учтиво поблагодарил дикаря за слова, которые вернули мне силу духа, и спросил об имени его.

– Тлауликоли, но ты можешь называть меня Ягуаром.

И я спросил:

– Почему?

– Потому, – ответил Тлауликоли, показывая мне золотую пластину с выгравированным на ней зверем, – что я тот, в ком живет его дух.

Осмелев, я попытался сказать ему, что в людях живет дух Божий, а прочие все – суть тьма и обман. Тлауликоли же, выслушав мою пламенную речь, улыбнулся и протянул сухую лепешку с куском вяленого мяса:

– Поешь. Нам предстоит долгая дорога.

– Куда мы идем?

– Туда, где ты сможешь увидеть тьму собственными глазами. В проклятый город Ушмаль.

Справедливости ради следует упомянуть, что Тлауликоли не был жесток и, отведя нас от осажденного города на несколько дней пути, ослабил путы. Мой товарищ по несчастью воспользовался этим и пробовал бежать. Он, простой испанский солдат Педро Сальтос, еще надеется на спасение, тогда как мне ясно: мы обречены. И мысль сия не вызывает страха, скорее недоумение, как вышло так, что я, скромный сын сапожника из Мадрида, очутился на краю мира? И за что мне, человеку, верующему искренне, выпала судьба умереть на алтаре золотого идола?

И чем больше я думаю над участью своей, тем крепче во мне желание рассказать все, как есть. Быть может, хроники мои исчезнут вместе со мною, однако, уповая на волю Всевышнего, я продолжу малое деяние мое.

А коль скоро я взял на себя труд поведать о человеке, в руках которого нахожусь, то правильно было бы сказать несколько слов и обо мне, а также обо всех нас и пути, приведшем в сей благословенный и проклятый край.

Я, смиренный брат Алонсо, принадлежащий к славному ордену Святого Доминика, в миру звавшийся Алонсо Гонсалесом, некогда житель весьма честного города Сантьяго-де– Гватемала, один из первых открывателей и конкистадоров Новой Испании и ее провинций, сын Франсиско Гонсалеса дель Кастильо, что был славным и честным сапожником, и Марии Диес Рехон, его законной жены.

…Так как мой отец и мой брат всегда были слугами Королевской Короны и оставили по себе весьма славную память, то и мне, уже ступившему на стезю служения Господу, хотелось походить на них. Желание это крепло из года в год, пока не стало мне тесно в городе Сантьяго и даже в самом Мадриде. Оттого в год 1514-й оставил я Кастилию, чтобы после многих скитаний оказаться на острове по названию Куба, каковой был недавно завоеван. Губернатором там был идальго, которого звали Диего Веласкес, уроженец Куэльяра, человек, как ныне знаю, бесчестный и жадный.

Целых три года провели мы там без всякого дела. Земли Кубы были поделены, индейцы усмирены, и всеобщая благодать усугубляла мою тоску. Прочие же люди, среди которых было много тех, кто живет едино войной, также проявляли недовольство. И вот, собравшись в числе ста десяти человек, они соединились с идальго, которого звали Франсиско Эрнандес де Кордова, приняв решение назвать его капитаном. Он же позвал меня. Желание попытать счастья и близость чужой удачи привели к тому, что я согласился без раздумий. Мы купили два довольно хороших корабля. Третье судно дал нам в долг сам губернатор Диего Веласкес.

В восьмой день февраля месяца 1517 года все собравшиеся, прослушав мессу, препоручив себя Богу и Деве Марии, Его благословенной Матери, вышли в море из гавани Ашаруко.

Шли мы вдоль северного берега Кубы, и в двенадцатый день, пройдя мыс Санто-Антон, вышли в открытое море. Капитан взял курс на запад, что было весьма опасно, потому как не имели мы карт и не знали мелей, течений, ветров. Двое суток мотал нас шторм, и уцелели мы едино благодаря Господу Богу. Когда же буря стихла, то увидели мы землю, и случилось сие в двадцать первый день от нашего выхода из гавани. Эта земля приняла прах многих, и там впервые увидел я богов, столь страшных, что разум мой помутился.

Индеец, пленивший меня, попросил истолковать написанное, что я и сделал. Он слушал с превеликим вниманием и задавал вопросы, каковые свидетельствовали о беспримерном уме. И я с превеликой охотой отвечал на его вопросы. Нет, не было в том надежды на спасение мое, ибо Ягуар, как и прочие соплеменники его, выказал изрядную твердость духа, однако мне было важно поведать ему то, каким я вижу наше пришествие и нашу миссию.