Королева брильянтов - Антон Чиж Страница 11

Взгляды обратились к пророку от сыскной полиции. Эфенбах вышел из-за стола и торжественно возложил ему ладонь на плечо, так в темном Средневековье монарх посвящал голодранца в рыцари.

– Провидец раздражайший мой, сам напророчил – сам и расследуй. Поделом тебе и будет.

Пушкин подавил отчаянный зевок.

– Может, лучше Василий Яковлевич сходит?

Лелюхин сделал вид, что оглох и ослеп одновременно. Только крепче прижал к груди папки.

Эфенбах легонько похлопал по спине, так выпроваживают засидевшегося гостя.

– Торопись, Пушкин, судьба тебя ведет. Пролетки не дам, так добежишь. Как говорится, ноги рукам не помеха!

В каком словаре Михаил Аркадьевич раздобывал задиристые поговорки, пусть останется маленькой тайной.

9

От полицейского дома до Никольской улицы минут пятнадцать неторопливого шага по Тверской. А торопливого, каким припустил городовой, не более десяти. Бег по улицам, особенно заснеженным, не был любимым развлечением Пушкина. Он предпочитал прогулку или спокойную езду. Вовсе не из телесной слабости, а потому что привык действовать рационально, с наименьшей затратой сил. Как и должен поступать человек математического склада ума. Чтобы не делать лишнего и бесполезного, чего с избытком бывает в полицейской работе, он тщательно создавал себе репутацию лентяя и бездельника. Настолько тщательно, что в это поверили. Только Эфенбах пока еще сомневался. Пустить пыль в глаза опытному сыщику, хоть и заплывшему жирком от спокойствия московской жизни, Пушкину не удалось. Но он не оставлял надежды.

У входа в «Славянский базар» поджидал городовой из участка, которого Пушкин знал в лицо, но не помнил фамилию. Городовой козырнул и просил следовать наверх. Постовой, которого послали в сыскную, остался приходить в себя на морозе.

В холле гостиницы ничего не указывало на громкое происшествие, ради которого следовало бежать сломя голову. Не сновали газетные репортеры, не собралась толпа зевак, не было криков или стонов. Напротив, в холле царили мир и умиротворение. Лишь два-три постояльца развернули газеты, над которыми вились папиросные дымки. Портье сосредоточенно изучал гроссбух, не проявив интереса к господину, которого вел городовой.

Пушкина проводили на второй этаж. Свернув с лестницы, он приметил господ в гражданских сюртуках, которые о чем-то весело болтали у открытой двери номера. С виду они казались постояльцами, которые зацепились языками в коридоре. Пушкина заметили и приветливо помахали, словно приятелю, который опоздал на дружескую пирушку.

– А вот и вы! – сказал тот, что был повыше, пожимая ему руку.

– Хотел благодарить вас, дорогой пристав, – ответил Пушкин, сжимая его ладонь.

– За что же, дорогой сыщик?

– Прислали с утра пораньше подарочек.

– Чиновник городской управы прибегал? Так мы всегда рады помочь сыску, – отвечал Свешников с открытой улыбкой. Среди приставов московской полиции он был один из немногих, кто не имел армейского звания, а служил по гражданскому ведомству в чине надворного советника. Что не мешало ему командовать Городским участком, отвечавшим за приличный кусок центра Москвы.

– Вот вас, Богдасевич, я рад видеть, – сказал Пушкин, здороваясь с суховатым господином, лицо которого было изъедено оспинами. В руке его болтался потертый саквояж, как и полагалось участковому доктору. – Зачем вам понадобилась моя скромная персона? Неужели сами кражу раскрыть не можете?

Свешников только рукой махнул.

– При чем тут кража, Пушкин?! О чем вы! Вы же любитель всяких редкостей. Еще благодарить будете! Вам сюрприз.

– И где же?

– В номер загляните, там Заремба протокол составляет, вам не помешает.

– Интригу плетете, господин пристав.

– Наслаждайтесь, друг мой. Считайте презентом за этого жулика из управы, – и Свешников вежливо приоткрыл штору бордового шелка, прикрывавшую дверной проем.

Старший помощник пристава Заремба оглянулся на вошедшего, кивнул и принялся дальше строчить на походной конторке, макая перо в чернильницу-непроливайку. Столешников не обманул: зрелище предстало необычное.

В огромные окна, выходившие на Никольскую, лилось достаточно света. В гостиной хватило места, чтобы переставить стулья и стол к дальней стенке. Ковер, с которого убрали мебель, был аккуратно скатан в трубу. Прямо на дубовых половицах паркета жирными меловыми линиями была выведена затейливая геометрическая фигура. Тот, кто рисовал, старался вести линии прямо, но рука дрожала, образуя волны или неровности. Узнать в рисунке магический пентакль смог бы и гимназист с двойкой по геометрии. Пятиугольную звезду заключили в круг. Там, где окружность пересекалась с лучами звезды, были выведены пять каббалистических знаков. Размер рисунка позволял поместиться внутри взрослому человеку. Меловые линии правого луча были смазаны, как будто по ним шаркали ногами. Впрочем, пентакль был цел, хоть и кривоват. Рисунок на полу дополнялся особым антуражем. По углам звезды были аккуратно расставлены огарки черных свечей, догоревших до паркета. Один огарок был маленько сдвинут.

Это было лишь прелюдией.

Вокруг пентакля виднелись густые пятна, похожие на засохшую кровь. То, что это кровь, было наименьшей загадкой. В перекрестии меловых линий лежало тело черного петуха с неумело отрезанной головой, которая упиралась клювом в грудь. Вероятно, лишившись головы, петух так огорчился, что стал бегать кругами, как это принято у петухов с отрубленной головой, щедро разбрызгивая свою кровь. Напакостить как следует ему не дали. В серебряном кубке темнела обильная лужица крови. Рядом с кубком валялся охотничий нож с серебряной рукояткой, которым несчастную птицу почти обезглавили.

Как ни любили в Москве бульон из петушиных гребешков, ради черного петьки пристав Свешников с места бы не двинулся. Полицейский протокол Заремба составлял по причине нахождения в номере еще одного мертвого тела: человеческого. Тело лежало на спине поблизости от пентакля, подвернув ноги под себя. Каждому полицейскому известно, что такая поза образуется, если человек упал, стоя на коленях.

Тело принадлежало мужчине, по виду не старше тридцати и не младше двадцати трех лет, с курчавыми волосами и гладко выбритым лицом. Глаза недвижно смотрели в люстру, блестевшую хрустальными огоньками, рот широко раскрыт, на лице виднелась нездоровая бледность. Что трупу простительно. Мужчина был бос, из одежды – только кальсоны и длинная ночная рубаха, запачканная бурыми пятнами на животе и рукавах. Огнестрельных следов или резаных ран на первый взгляд не заметно.

Пушкин спросил разрешения осмотреться. Заремба предоставил полную свободу. Место происшествия чиновника участка интересовало мало.

Первым делом Пушкин присел над трупом и рассмотрел руки. Пальцы на правой согнуты «птичьей лапкой», будто старались поймать что-то. Направление указывало на консоль, на какую обычно ставят вазу или цветок в горшке. Вместо украшений на ней стоял аптечный пузырек темного стекла. Наклейка указывала, что в нем содержится Tinctura Valerianae. Стеклянная пробка была на месте.