Смерть Ахиллеса - Борис Акунин

Едва утренний петербургский поезд, еще толкомне вынырнув из клубов паровозного дыма, остановился у перрона Николаевскоговокзала, едва кондукторы откинули лесенки и взяли под козырек, как из вагонапервого класса на платформу спрыгнул молодой человек весьма примечательнойнаружности. Он словно сошел с картинки парижского журнала, воспевающего модылетнего сезона 1882 года: светло-песочный чесучовый костюм, широкополая шляпаитальянской соломки, остроносые туфли с белыми гамашами и серебряными кнопками,в руке — изящная тросточка с серебряным же набалдашником. Однако вниманиепривлекал не столько щегольской наряд пассажира, сколько импозантная, можнодаже сказать, эффектная внешность. Молодой человек был высок, строен,широкоплеч, на мир смотрел ясными голубыми глазами, ему необычайно шли тонкиеподкрученные усики, а черные, аккуратно причесанные волосы имели страннуюособенность — интригующе серебрились на висках.

Носильщики споро выгрузили принадлежавшиймолодому человеку багаж, который заслуживает отдельного описания. Помимочемоданов и саквояжей на перрон вынесли складной велосипед, гимнастические гирии связки с книгами на разных языках. Последним из вагона спустился низенький,кривоногий азиат плотного телосложения с чрезвычайно важным толстощеким лицом.Он был одет в зеленую ливрею, очень плохо сочетавшуюся с деревянными сандалиямина ремешках и цветастым бумажным веером, что свисал на шелковом шнурке с егошеи. В руках коротышка держал четырехугольный лакированный горшок, в которомпроизрастала крошечная сосна, словно перенесшаяся на московский вокзал прямикомиз царства лилипутов.

Оглядев скучные станционные строения, молодойчеловек с не вполне понятным волнением вдохнул прокопченный вокзальный воздух ипрошептал: «Господи боже, шесть лет». Однако долго предаваться мечтательностиему не позволили. На пассажиров со столичного поезда уже налетели извозчики, побольшей части из числа приписанных к московским гостиницам. В бой закрасавца-брюнета, смотревшегося завидным клиентом, вступили лихачи из четырехгостиниц, что считались в первопрестольной самыми шикарными — «Метрополя»,«Лоскутной», «Дрездена» и «Дюссо».

— А вот в «Метрополь» пожалуйте! —воскликнул первый. — Новейший отель по истинно европейскому обычаю! А длякитайца вашего при нумере особая каморка имеется!

— Это не к-китаец, а японец, —объяснил молодой человек, причем обнаружилось, что он слегка заикается. —И я бы желал, чтобы он поселился вместе со мной.

— Так извольте к нам, в«Лоскутную»! — оттеснил конкурента плечом второй извозчик. — Ежелиснимаете нумер от пяти рублей, доставляем бесплатно. Домчу с ветерком!

— В «Лоскутной» я когда-тоостанавливался, — сообщил молодой человек. — Хорошая гостиница.

— Зачем вам, барин, энтотмуравейник, — вступил в схватку третий. — У нас в «Дрездене» тишь,благолепие, и окошки прямо на Тверскую, на дом князя-губернатора.

Пассажир заинтересовался:

— В самом деле? Это очень удобно. Я,видите ли, как раз должен служить у его сиятельства. Пожалуй…

— Эх, сударь! — вскричал последнийиз кучеров, молодой франт в малиновой жилетке, с набриолиненным до зеркальногоблеска пробором. — У Дюссо все наилучшие писатели останавливались — иДостоевский, и граф Толстой, и сам господин Крестовский.

Уловка гостиничного психолога, обратившеговнимание на связки с книгами, удалась. Красавец-брюнет ахнул:

— Неужто граф Толстой?

— А как же, чуть в Москву пожалуют, такпервым делом к нам-с. — Малиновый уже подхватил два чемодана и деловитоприкрикнул на японца. — Ходя-ходя, твоя за мной носи!

— Ну к Дюссо, так к Дюссо, — пожалплечами молодой человек, не ведая, что это его решение станет первым звеном вроковой цепочке последующих событий.

— Ах, Маса, как Москва-то переменилась, —все повторял по-японски красавчик, беспрестанно вертясь на кожаном сиденьепролетки. — Прямо не узнать. Мостовая вся булыжная, не то что в Токио.Сколько чистой публики! Смотри, это конка, она по маршруту ходит. И даманаверху, на империале! А прежде дам наверх не пускали — неприлично.

— Почему, господин? — спросил Маса,которого полностью звали Масахиро Сибата.

— Ну как же, чтоб с нижней площадки неподглядывали, когда дама по лесенке поднимается.

— Европейские глупости иварварство, — пожал плечами слуга. — А я вам, господин, вот чтоскажу. Как только прибудем на постоялый двор, надо будет поскорей куртизанкувызвать к вам, и чтоб непременно первого разряда. А мне можно третьего. Тутхорошие женщины. Высокие, толстые. Гораздо лучше японок.

— Отстань ты со своей ерундой, —рассердился молодой человек. — Слушать противно.

Японец неодобрительно покачал головой:

— Ну сколько можно печалиться поМидори-сан? Вздыхать из-за женщины, которую никогда больше не увидишь — пустоезанятие.

Но его хозяин все-таки вздохнул, а потом ещераз и, видно, чтобы отвлечься от грустных мыслей, спросил у кучера (как разпроезжали Страстной монастырь):

— А кому это на б-бульваре памятникпоставили? Неужто лорду Байрону?

— Пушкин это, Александр Сергеич, —укоризненно обернулся возница. Молодой человек покраснел и опять залопоталчто-то по-ненашему, обращаясь к косоглазому коротышке. Извозчик разобрал толькотрижды повторенное слово «Пусикин».

Гостиница «Дюссо» содержалась на манер самыхлучших парижских — с ливрейным швейцаром у парадного подъезда, с просторнымвестибюлем, где в кадках росли азалии и магнолии, с собственным рестораном.Пассажир с петербургского поезда снял хороший шестирублевый нумер с окнами наТеатральный проезд, записался в книге коллежским асессором Эрастом ПетровичемФандориным и с любопытством подошел к большой черной доске, на которой поевропейскому обыкновению были мелом написаны имена постояльцев.

Сверху крупно, с завитушками, число: 25 июля.Пятница ~ 7 juillet, vendredi. [1] Чуть ниже, на самомпочетном месте, каллиграфически выведено: Генерал-адьютант,генерал-от-инфантерии М. Д. Соболев ~ № 47.

— Не может быть! — воскликнулколлежский асессор. — Какая удача! — И, обернувшись к портье,спросил. — У себя ли его высокопревосходительство? Мы с ним д-давниезнакомцы!