Бал для убийцы - Николай Буянов Страница 11

— Литераторшу? Неужели еще не на пенсии?

— Представь себе. С виду — этакий божий одуванчик, но детки у нее по струнке ходят. Аж завидно: у меня-то больше на головах…

Она потянулась — сладко, до хруста в костях, и спросила:

— А где же твой Алмазный фонд? Ты обещал показать.

— Ты имеешь в виду музей? Тебе и в самом деле интересно?

— Очень. — Она протянула руку (свеча едва не обожгла, но даже это было приятно) и провела ладонью по его жестким волосам.

— Все-таки ты сумасшедшая.

— Да, — легко согласилась Майя. — Из всех великосветских развлечений предпочитаю ночь в пыльном музее вместе с рухлядью и одноногим Сильвером.

Здесь было вовсе не пыльно, а почти стерильно чисто — видно, Роман каждую вещицу заботливо, даже любовно обхаживал с тряпочкой в руках. На длинных столах вдоль стен были разложены предметы, принадлежавшие когда-то бабушкам и дедушкам нынешних шалопаев — тех, что с гиканьем отплясывали сейчас в актовом зале вокруг новогодней елки. Предметы были старинные, а большей частью — просто старые, до которых, надо думать, мамины и папины руки не доходили, чтобы выбросить. Потрепанные кисеты и позеленевшие перьевые ручки, курительные трубки и мелкие монеты, давно вышедшие из употребления. Ленточка от бескозырки, выгоревшая на солнце пилотка, чьи-то лапти, перевязанные веревочкой…

Однако самую значительную часть экспонатов представляли фотографии. Они оккупировали все стены и, казалось, жили здесь собственной жизнью, точно соседи по большой коммунальной квартире. Они ссорились и мирились, затевали склоки на общей кухне и целовались где-нибудь в укромном уголке, замирая от сладкого ужаса. Те самые, извлеченные из семейных альбомов бабушки и дедушки в пору голодной и счастливой молодости. Женщины — большеротые и длиннорукие, в платьях стиля «Военный коммунизм» и с короткими прическами. Мужчины — важные и усатые, с щеголеватой строгостью в глазах… А вот смеющееся юное лицо на фоне подбитого немецкого танка — привет с фронта, рядом — письмо треугольником, еще письма с выцветшими, местами расплывшимися чернилами, одно — даже написанное по-французски, со штемпелем Сен-Жермена (ого!), начинающееся фразой: «Mon amour…»

А вот совсем истертая временем тетрадь в коричневой клеенчатой обложке — края страниц пожелтели и загнулись, чернила выцвели и едва различимы… Майя не сдержала любопытства: чужая, давно прошедшая жизнь притягивала как магнитом. Она осторожно развернула, опасаясь, как бы ломкая бумага не рассыпалась под пальцами, всмотрелась в написанное…

«Я был единственный, кто спасся — по чистой случайности или по Божьему провидению, только в то утро я проснулся раньше обычного. Здесь, в Швейцарии, я отучился рано вставать: сама природа располагала к отдыху и безмятежности — девственно белоснежные горы, аккуратные, словно на рождественской открытке, свежее молоко в специальных пакетиках с красочным изображением коровы на лугу (мне приносила его служанка госпожи Ивановой-Стеффани — в ее усадьбе в окрестностях Сант-Галлена я провел несколько восхитительных месяцев, пока в России по моему следу рыскали ищейки охранного отделения). Госпожа Стеффани была русской, сочувствовала идеям террора и близко знала Скокова. Скоков умер в застенках весной 1903 года. Перед смертью он успел сообщить, что выдал его агент охранки Челнок. Дорого я дал бы, чтобы узнать, кто скрывается под этим псевдонимом — наверняка ведь кто-то из наших, из особо проверенных. Возможно, тот, с кем я здороваюсь за руку и приветливо улыбаюсь при встрече…»

— Ау!

Майя с трудом возвратилась из незнамо какого далека и зачарованно спросила:

— Ромушка, откуда у тебя все это?

— Да так, — откликнулся тот. — Собирал с миру по нитке. Кстати, то, что ты держишь, — очень ценная вещь… с исторической точки зрения, я имею в виду. Любой музей с руками оторвет. Знаешь, чей это дневник?

— Чей? — Ей и вправду было интересно.

— Аристарха Францевича Гольдберга, одного из активистов эсеровской «боевки». Был такой знаменитый «охотник за провокаторами».

— То есть это предок кого-то из твоих учеников?

Роман пожал плечами:

— Стало быть, так… Только я никак не могу дознаться, кого именно.

— Почему? Разве ты не вел учет?

— Вел-то вел. Но в последние дни тут такой тарарам стоял… Наш директор вдруг объявил, что ожидается телевидение (кто-то наверху неожиданно озаботился патриотическим воспитанием школьников: дети должны знать свои корни… ну и т. д.). Пришлось в спешном порядке доделывать экспозицию, а она на тот момент была почти пустая. Я кликнул клич: несите, мол, кто что может. Кто-то и принес.

— А по именам и фамилиям нельзя догадаться?…

— Никаких намеков. Я уж всем классам показывал, просил, чтобы хозяин назвался…

— И что?

— Не назвался.

Майя с сомнением посмотрела на Романа:

— Неужели так бывает?

Он рассмеялся:

— Ты удивишься, но — бывает. Попадает уникальный экспонат в музей, а каким образом…

Он медленно прошел между столами, сильнее обычного опираясь о палку, перехватил Майин взгляд, виновато пожал плечами: извини, мол, укатали сивку крутые горки.

— Болит? — сочувственно спросила она.

— Иногда бывает, ближе к ночи.

— А разве уже ночь?

Они оба прислушались: в самом деле, темень за окнами, погасшие фонари и тишина — похоже, дискотека благополучно завершилась.

— Нас с тобой найдут и арестуют, — тихо сказала Майя.

— И посадят в одну камеру. Чего еще можно пожелать на Новый год? — Он посмотрел на часы. — Кстати, наш заклятый друг каждые два часа делает обход на предмет возгорания и проникновения дудаевских боевиков. Эх, выбить бы у шефа деньги на сигнализацию…

— А разве тут нет сигнализации?

— Только противопожарные датчики.

Майя рассмеялась:

— Что здесь можно украсть?

— Черт его знает. Пару дней назад я нашел в замочной скважине обломок — какие-то придурки пытались подобрать ключи. А еще кто-то ковырял порог под дверью — то ли ножом, то ли стамеской…

Она нагнулась, прижав очки к переносице: действительно, порог изуродован — неумело, по-детски, будто некто всерьез намеревался проделать щель и проникнуть в музей через нее. Однако порог оказался крепким, и злоумышленник отступил несолоно хлебавши.

— Зачем он это сделал?

— Ради практики, очевидно.

Она повернулась лицом к окну, выходящему во двор. Удивительно: казалось, будто снег светится, и белые искры, вспыхивая, продолжали кружиться в воздухе, опускаясь на крыши и подоконники. Совсем как тогда, в тот вечер, когда Ромка поцеловал ее в пустом классе. Она тоже стояла возле окна, обняв себя за плечи, замирала и ждала, когда он наконец прикоснется к ней…